Джеймс Олдридж. - Дипломат

– Большей частью.

– А теперь, когда вы втянулись в нашу работу, – продолжал Эссекс, – неужели вы не почувствовали, насколько она лучше научной деятельности? Живей, конкретней и дает больше удовлетворения.

– Живее, может быть, – ответил Мак-Грегор, – но насчет удовлетворения я не сказал бы.

Эссекс понял, что Мак-Грегор не так уж убежден в преимуществах своей прежней работы, как казалось поначалу. Это несколько помогло Эссексу преодолеть досаду, которую он сейчас испытывал, и вооружиться терпением, чтобы просмотреть всю утреннюю почту. И Но Эссекс не собирался долго корпеть над бумагами. Днем был назначен прием в греческом посольстве, и он охотно прервал свои занятия, чтобы отправиться туда. Мак-Грегора он тоже решил захватить с собой.

– Вам полезно познакомиться и с этой стороной жизни, – сказал Эссекс, видимо, считая своим долгом убеждать Мак-Грегора, что для человека, которому посчастливилось стать дипломатом, другой жизни и быть не может.

Однако принимать приглашение греков явно не следовало, и Эссекс понял это сейчас же, как только приехал на прием. Достаточно было одного взгляда на этих мелких дипломатов, посольских советников и секретарей с их женами, чтобы преисполниться презрения ко всему этому сброду. Ему никогда еще не приходилось видеть такого скопища второсортных людишек. Он впервые знакомился с некоторыми представителями дипломатического корпуса в Москве, быстро обходя их в сопровождении одного из советников – пузатенького Максимоса. Мак-Грегора при этом неприметно оттирали, но Эссекс выдвигал его на первый план, когда им представляли этих весьма любезных дипломатов. Эссекс становился все суше, хотя Максимос прямо из кожи вон лез: то придерживал Эссекса за локоть, то обнимал его за талию, то поглаживал ему рукав. Максимос был в полном параде, с белым цветком в петлице и, не умолкая ни на минуту, говорил о борьбе с ЭАМ в Греции. Это продолжалось до тех пор, пока Эссекс, поблагодарив за радушный прием, не сказал ему, что не хочет отрывать его от других обязанностей.

Потом Эссекс удалился на хоры и уселся там с Мак-Грегором вне досягаемости для прочих гостей, потому что ни один из них не осмеливался подняться туда и сесть рядом с лордом Эссексом.

Только Джон Асквит присоединился к ним, предварительно обойдя всех присутствующих и поочередно сказав каждому что-нибудь обидное. Тем не менее его встречали шумно и радостно, но он быстро утомился и, запасшись бутылкой шампанского, устроился на хорах, где и распил ее с Эссексом и Мак-Грегором, поглядывая вниз на собравшихся и с садистским наслаждением злословя о них. Жена его была внизу. Как всегда непринужденно приветливая и ласковая, она пыталась ободрить неловких молодых людей, не говоривших по-английски, и их неловких дам, которых подавляло присутствие этой элегантной и любезной англичанки.

Отсидев положенный минимум времени, Эссекс спустился вниз под эскортом Асквита и Мак-Грегора и, ни с кем не прощаясь, ушел. Максимос проводил Эссекса до машины и даже сделал несколько шагов ей вслед, не увидев, как передернуло Эссекса, когда ролс-ройс умчался, оставив почтенного советника на мостовой в обществе Асквита, тоже дожидавшегося своей машины.

– Да, не надо было приезжать, – признался Эссекс.

Мак-Грегор не упустил случая взять реванш.

– А на приемах всегда так бывает? – спросил он с улыбкой.

– Нет, но боюсь, что вам придется подождать возвращения в Лондон, чтобы увидеть, как это делается по-настоящему. А возвращаться нам надо, и без задержки!

– Может быть, завтра же? – спросил Мак-Грегор, еще не веря тому, что это возможно.

– Может быть, – сказал Эссекс.

Но на следующий день, в четверг, они все еще были в Москве, и Эссекс сказал Мак-Грегору: – Пусть русские не надеются, что мы уедем, не уладив этого дела. Я и не подумаю уезжать без определенного решения, и если они рассчитывают отделаться от меня, то они ошибаются. Я готов ждать здесь до второго пришествия, и я буду ждать, пока не добьюсь от них ясного ответа на нашу ноту.

На этот раз упорство Эссекса даже обрадовало Мак-Грегора.

– Может быть, мы уедем в субботу, – сказал Эссекс, – и захватим с собой Кэти Клайв. – Эта мысль его занимала и приносила некоторое утешение.

Днем он, на этот раз уже один, уехал на другой прием – в одно из южноамериканских посольств. Посол Хосе Саладо, человек темпераментный, говорливый, с резким, скрипучим голосом, тотчас же воспылал симпатией к Эссексу. Оба они увлекались портретной живописью, особенно миниатюрами. В посольстве было много всяких произведений искусства, и Саладо повел Эссекса в свою облицованную мрамором спальню показать замечательную коллекцию французских миниатюр, выполненных на перламутре, отчего томные лица французов словно светились изнутри. Эссекс изумился, Узнав, что все это куплено здесь, в Москве, и с интересом слушал маленького Саладо, который называл цены, весьма умеренные в переводе на фунты. Саладо предложил ему вместе съездить туда, где бывают такие вещи. Эссекс охотно согласился. Когда толпа гостей поредела, Саладо, нарушая все дипломатические приличия, уехал с приема. Он уговорил Эссекса заглянуть в комиссионные магазины до закрытия. Ничего – гости, увидев, что он уходит вместе Эссексом, подумают, что его вызвали по важному дипломатическому делу. Да и вообще, ему не в первый раз оставлять таким образом своих гостей.

Таков уж был Хосе Саладо, и все знали это и прощали ему. Ему прощали все, кроме его любви и доверия к русским В проявлении симпатии к советскому строю он был исключением среди дипломатического корпуса Москвы. Когда в дипломатических кругах речь заходила о недостатках русских (а это бывало постоянно), Хосе Саладо в одиночку бросался защищать социализм русских, их внешнюю и внутреннюю политику, их экономику, мораль и искусство. Он мог аргументировать на шести языках с одинаковой беглостью и находчивостью. И так как его образование, начитанность и вкусы были порождением одновременно французской, испанской, итальянской и английской культур, он во всяком споре неизменно одолевал противника. Этим своим преимуществом – культурностью и разносторонними знаниями – Саладо пользовался без стеснения и пощады. Тогда противники стремились опорочить его и нападали с другого конца. Они указывали на его слабость к прекрасному полу, на его непомерное увлечение балетом, хриплый голос и легкомыслие. Но Хосе Саладо трудно было пронять и этим, потому что все это он принимал скорее как похвалы, чем как упреки. Он был неукротим, его маленькие сверкающие глазки смотрели на каждого с вызовом: «А ну-ка, тронь!» Он даже заводил знакомства в новых посольствах, которых дипломатический корпус не желал принимать в свое лоно; дружил с поляками, болгарами и – что казалось несколько более простительно – чехами. Так как страна его не вела сколько-нибудь серьезных дел с русскими, он редко имел случай видеться со Сталиным или Молотовым. А когда это случалось, в дипломатическом корпусе только и говорили, что о Саладо. Ведь Саладо был чудаком, который умел ладить с советскими руководителями, и при встречах с Молотовым он позволял себе шутить так, как никому и в голову не пришло бы. Благодаря этому Хосе Саладо слыл видным дипломатом.