Константин Кропоткин - …и просто богиня

— Я им столько людей привела, деньги на мне сделали, я им и сказала, давайте, стригите. — Ленгиза возила русских в Индию, там по магазинам с ними ходила, между делом вытребывая себе мелкие подарки от торговцев, которые правоту ее немедленно признавали, благодарили, как могли — то чаем, то отрезами ткани, то самодельными, жареными в масле, пирожками, или, вот, подравняли задаром ее жесткие, черные волосы, которые она обычно заплетает в косу.

— А что? — хихикнула, рассказывая, Ленгиза, — это же игра.

Она играет, пробует, ни от чего не отказывается, глаза-буравчики выпытывают, что и насколько. И я очень рад, что она, раз закинув удочку, не тиранит меня больше божественным происхождением своих индийских снадобий — и без меня есть много людей, которые могут ей поверить, и, может быть, они более правы.

Ленгиза восхитительно бодра, энергична. В путешествия берет свою подушку, ежеутренне по часу или два делает зарядку (перекатывается на спине, наклоняется, встает на голову — а ей под пятьдесят).

— А как я буду людей лечить? Кто мне поверит, если больная буду? — а руки (она мне однажды лицо в лечебных целях терла) жесткие, сильные, цепкие.

В гостях у художников, любуясь конями, никакой истории в мою коллекцию Ленгиза не преподнесла — и не хотела, да и не могла: то, что мне кажется невыразимо смешным, для нее наполнено иным смыслом.

Ленгиза хотела бы владычицей стать — желание комичное у крошечной юркой женщины, которая будет крошечной юркой старушкой (а жить она будет долго и счастливо). Шла как-то по улице, а ей навстречу мужик бежит, а за ним целая толпа гонится. «Стойте!» — крикнула Ленгиза, упреждающе подняв руку. И послушались они ее веленья, и кинулись прочь. Ей было бы приятно, если б, слушая такой рассказ, люди восхищенно ахали, но я не могу. В божественную мощь удалой торговки снадобьями я не верю, я верю только в ее человеческую силу: она живет своим умом, рассчитывает только на себя и, не имея иллюзий, не очень — то правдоподобно их инсценирует. Меня веселит этот контраст, эта трогательная комичность: крошечная татарка в цветастой курточке вздымает ладошку — и амбалы уж позабыли бить вора, бросились наутек. «Он же один, а их много», — обосновала Ленгиза свое вмешательство в чужой самосуд.

А еще она слониху мыла.

— Что ты к ней привязался, — не без раздражения, хихикнув только вежливости ради, выговаривала мне Ленгиза, когда мы сидели у художников.

А мне было смешно. Нет, ну, разве ж не чудо?

Однажды Ленгиза приехала в Индию, поселилась у знакомой королевы, а та в знак особой симпатии разрешила гостье помыть священную слониху. Ленгиза встала рано-рано, пошла куда надо, получила ведро и тряпку и стала тереть священную слоновью шкуру, непокорную, жесткую, а прислуга королевы слониху в узде держала, на всякий случай, чтоб та бед на натворила.

— Но мы с ней, конечно, поняли друг друга, — рассказывала Ленгиза.

— А это Ленгиза, — торжественно представляю я теперь ее новым знакомым. — Ей в Индии слонов мыть доверяют. — Ну, расскажи же, расскажи! — а она сердится, поджимает свой маленький рот, измазанный ярко-алым, жестко блестят глаза-глазки.

Не любит она меня, терпит только, злится, но терпит — может быть, полезен могу быть, а может такая у нее привычка — все, что мешает, терпеть, и нестись дальше, туда, где игры другие, где есть иные близкие ей правила.

— Они хотят нас отравить, еще мой папа говорил, — объявила она в последний свой приезд в Москву (из Питера проездом куда-то в Сибирь, где индийские притирки пользуются спросом). Неназванные враждебные силы ведут подрывную работу, травят потихоньку честной народ, добавляют гадости в еду, чтобы люди перемерли, освободив место (кому?).

Доказательств не предъявила, потому что папа врать не может, да и сама она чувствует враждебные силы, устроившие священную войну добру в ее лице, но ее не сломить, она знает как злу противостоять, а на ее стороне другие, добрые силы — могучие, древние, — которые хранятся, например, в сибирских горах; вот-вот вырвутся эти силы на волю и устроят всем врагам крахтибидох. Глаза ее блистали, а слова вылущивались твердыми камешками — Ленгиза знает правду, потому что она ее знает. Одна, воз большой, необразованная, а все успевает, за все берется — запел я себе мысленную мантру, чтоб не разозлиться без повода.

Зачем мне злиться на Ленгизу?

В метро — мы ехали вместе, вниз, по эскалатору, она на пару ступенек выше, потому что маленькая — вдруг резко замотала головой, хлеща себя острой черной косой по плечам цветастой ориентальной курточки, и заверещала.

— Что ты! — запротестовала Ленгиза. — У меня же все только начинается! После сорока я расцвела, как цветок! — и воздела руки к потолку, уплывающему вверх в черноту. И рот, по обыкновению излишне намалеванный алым, упрямо поджала — знает, что говорит, она знает.

Разве ж можно на нее злиться?

И все-таки я ее иначе назову. Она меня не любит, подозревает в чем-то дурном и может обидеться. Пусть уж тогда по другому зовется — Ленгиза, например.

Она сказала, что хочет от меня ребенка. Сказала во второй раз — отложив вилку, подперев рукой голову, навалившись слегка на стол — с той же серьезностью, как и в прошлый раз, когда мы ели и пили, из чего я сделал вывод, что она не шутит.

Зачем шутить дважды?

Зачем ей дети от меня, я не знаю; я не стал бы заводить от себя детей, и вряд ли дело в том, что я слишком мало зарабатываю. И не в том дело, что я не хочу повторить своего отца, бросившего мою мать (зачавшего ребенка по любви к ней, его не любившей, брезговавшей им, и бросившего ее из — странной, наверное — мести).

К девочке, которая меня младше, которую я знаю всего ничего, у меня есть только симпатия. Она похожа на мою сестру; иногда свет падает так, что я вижу не скрученную в тонкий жесткий прут лимитчицу-москвичку, а собственную сестру: у девочки такая же длинная, слегка неточная переносица и рот аккуратным кружком. Глаза у моей сестры покрупней, но все равно очень похожи.

Очень.

Только эта девочка читает много, а моя сестра нет. Надо бы спросить у девочки, играет ли она в шашки. Моя сестра хорошо играет в шашки, хотя в математике слаба. Сестре, в жизни совершенно нерасчетливой, каким-то образом видно, что будет, если сделать этот ход или тот.

Я в шашки всегда проигрываю.

Я проигрываю всегда, даже если объективно наоборот. Даже если я люблю и меня любят, даже если я работаю только такую работу, которая мне нравится, если вижу столько мира, сколько хочу, имею ровно такое будущее, какого по моему — придирчивому, безусловно, — вкусу заслуживаю, даже если неписанная, как закон, анкета «Моя счастливая жизнь» испещрена плюсами в окошках «да», «да», «да». Я проигрываю, потому что меня оттягивает бездна. Я всегда смотрю вверх и все время чувствую, как теряю почву под ногами. Я жду, когда сорвусь, и все закончится для меня, не имея никакой возможности для продолжения и это верно, это уместно, это логично, а почему, не знаю.