Евгений Гришковец - Почти рукописная жизнь

Полтора года я жил замыслом этого спектакля. Работал, писал, уточнял, оттачивал детали… От накопленного к нему материала в текст монолога вошла едва десятая его часть. Мне сейчас спектакль кажется таким крошечным, таким наивным… Но это почти всегда происходит с тем, что называется – почти готовое произведение.

Последние недели я ничего вокруг себя не вижу, а если вижу, то не особенно понимаю. Для меня не происходит никаких новостей. И не должно происходить. Я не могу сейчас ни на что отвлекаться. А то отвлекусь и узнаю, что там-то и тогда-то произошло какое-нибудь страшное злодеяние или случился межгосударственный конфликт, или стряслась техногенная катастрофа, или где-то открылся, прошёл и уже подвёл итоги большой кинофестиваль… Узнаю это и подумаю: какой же я тут ерундой занимаюсь! Над чем я тут ковыряюсь? «Прощание с бумагой» – кому это надо?

Нельзя, чтобы работа, которую нужно завершить, вдруг показалась мелочью и чепухой. Даже если на поверку это так и будет, в процессе завершения работы нужно сомнения гнать. Всё будет ясно после премьеры. То есть через неделю.

Как только пройдёт премьера и придёт хоть какое-то понимание её результатов, я тут же вернусь к этим страницам. А ещё я вернусь к более-менее нормальной человеческой жизни.

5 октября

У спектакля «Прощание с бумагой» на самом деле не один, а два сюжета – общий и частный. Частный легко вычитывается из названия: Гришковец размышляет о том, как электронные носители информации вытесняют бумажные. Общий же не столь очевиден. Автор говорит о времени, о пустоте и о том, что технический прогресс для каждого отдельного человеческого существа – это приближение к небытию, потому что прогресс приходит со временем. А время – это и есть осознание небытия. Поэтому Гришковец начинает рассказ со слов «никогда» и «навсегда» – и они потом откликаются воспоминанием о детском страхе перед чернотой в щели почтового ящика да и той видимой чернотой, что просматривается в финале за шеренгой синхронно открывшихся за спиной Гришковца дверей. Да и смиренный, молчаливый уход героя в конце спектакля несёт в себе что-то большее, чем просто прощание с бумагой.

Подробнее – Роман Должанский в «Коммерсанте».

«Прощание с бумагой» – это не только остроумные (с привычным налётом грусти и ностальгии) размышления Гришковца об уходящем в небытие «гаджете» – бумаге, о его замене более совершенными и практичными устройствами. Нет. Посыл спектакля куда объёмнее. Это не привычное для Гришковца самокопание, выводимое им на универсальный уровень общего воспоминания. Жанр нового моноспектакля можно было бы определить как спектакль-сообщение, привлечение внимания к некой актуальной проблеме.

Подробнее – Ася Иванова в «Вечерней Москве».

Порою этот монолог начинает походить на поэзию: так страстно и любовно актер говорит о книжных корешках и белоснежном листе А4. Чувствуется, что для Гришковца это очень личная и важная тема. Ведь известно, что все свои тексты (кроме постов в ЖЖ, которые потом тоже превращаются в книги) он пишет от руки.

Подробнее – Марина Шимадина в «Известиях».

Спектакль начинается всего с двух слов – «навсегда» и «никогда». А дальше… как только он один умеет – эти два слова становятся кирпичиками, на которых вырастает стройное здание. По нему ведёт гид – Гришковец, – и только он своей филологической экскурсией способен разбередить душу, растрепать нервы, расшевелить мысли.

Интервью Марины Райкиной в «Московском комсомольце».

Когда-то Алексей Левинский сказал мне, что ему интересны не рецензии, а то, о чём думает критик во время спектакля. Можно, я расскажу, о чём думала на новом спектакле Евгения Гришковца «Прощание с бумагой»? Можно, я расскажу, не дожидаясь разрешения?

Евгений Гришковец – это анти-Серебренников. Когда того назначили худруком Театра имени Гоголя, он разразился постом в ФБ: насмехался над тем, что в театре пахнет борщом, а объявление на доске приказов напечатано на пишущей машинке. Всё, что презирает Серебренников, дорого Гришковцу. Во всяком случае, пишмашинке, как живой женщине, посвящено признание в любви.

Подробнее – Марина Тимашева в «Петербургском театральном журнале».

10 октября

Наконец я могу хоть что-то сказать о том, что происходило со мной в последние три недели. Это были самые плотные, самые насыщенные и трудные, но в итоге точно самые счастливые дни в этом году. Мне удалось, или пришлось, сам уже не понимаю, отрепетировать и выпустить спектакль «Прощание с бумагой», а потом сыграть его восемь раз в Москве и Санкт-Петербурге…

Вчера вернулся домой. Но вернулся я из Тбилиси: после премьерных спектаклей в Питере я улетел на три дня в свой любимый город к любимым друзьям… Я сам себе сделал подарок по случаю выхода нового спектакля. Правда, в Тбилиси я не только отдыхал. Точнее, не столько отдыхал, сколько работал. Но что я там делал – об этом я напишу отдельно и завтра.

Теперь о премьере…

23 сентября я прилетел из Калининграда в Москву и сразу поехал в театр. В театре меня ждали уже собранные декорации спектакля, премьера которого была назначена на 27 сентября. За четыре дня, включая день прилёта, мне нужно было обжить декорации, придумать и понять их предназначение, а также освоиться в них, к ним привыкнуть, придумать свет, сделать звуковое оформление и всего-навсего выпустить спектакль.

В течение почти двух дней я даже оставлял за собой некое внутреннее право отказаться от декораций и играть спектакль на голой сцене. Мне никак не удавалось понять, что же за пространство предложила мне художница Лариса Ломакина. Оно мне казалось то слишком конкретным, то, наоборот, чересчур абстрактным, то излишне домашним, то чересчур холодным. Я часами сидел и смотрел на сцену. Потом ходил по ней и постоянно повторял текст. Но текст и художественное пространство не складывались. Мне казалось, что голова в какой-то момент просто взорвётся и ничего не получится. Я не способен был ни с кем разговаривать, кроме как с технической группой спектакля. Я не воспринимал никакую постороннюю информацию… Я даже не помню, совсем не помню, что я ел и ел ли, и не помню, чтобы спал… А потом сам собой и как-то очень легко придумался, родился, появился финал спектакля, для которого декорация была совершенно необходима. Финал, без которого я теперь не вижу самого спектакля и который не мог появиться без декорации. После того как был найден финал, спектакль сложился, сросся и получился словно сам собой.

Теперь я могу уже говорить, что спектакль получился. Наверное, впервые за долгие годы я могу так сказать практически сразу после его выхода.