Макар Троичанин - Вот мы и встретились

- Георгий Георгиевич, не могли бы вы порекомендовать меня кому-либо из знакомых вам театральных режиссёров?

Он поднял на неё болезненные глаза, попытался улыбнуться, но только чуть дрогнул уголками пересохших губ, покачал удручённо головой и тяжко вздохнул.

- Лишиться вас, значит окончательно вырыть себе яму, - обречённо произнёс он. – Если вы уйдёте, сериалу конец.

Мария Сергеевна поспешила успокоить глубоко депрессивного режиссёра.

- Я вернусь, как только позовёте, обещаю.

Г.Г. внимательно посмотрел на неё, очевидно, поверил и, вытащив из кармана куртки мобильник, набрал номер, а она деликатно отошла, чтобы не подслушивать, хотя и очень хотелось, и не мешать разговору, в котором близко затрагивалась её судьба актрисы. Наконец, телефон отключён.

- Вы Копелевича знаете? – спросил ходатай.

- Наслышана, - осторожно ответила Мария Сергеевна с дрогнувшим сердцем.

- Он хочет побеседовать с вами.

- Спасибо, - выдохнула актриса, разом покраснев от возбуждения, а Г.Г., сделав хорошее дело, наконец-то сумел нормально улыбнуться.

- Мне хорошо с вами работалось, - похвалил не зажёгшуюся кинозвезду.

- Мне – тоже.

- Очень надеюсь ещё встретиться на съёмочной площадке.

- Я – тоже, - хотя ей-то этого очень не хотелось.

- Успехов вам, - он снова помрачнел, и она, сдержавшись, не пожелала ему того же.

- До свиданья.

Театр Копелевича возник в числе многих в мутной пене неограниченных свобод, дарованных властями, отменившими во второй раз после революционного переворота всякую мораль, вредную для экономического развития демократического государства. Ярко воссиял лозунг: «Сначала надо накормить, а уж потом и воспитывать», на деле означавший: «Сначала мы, власть взявшие, нажрёмся до отвала, а там видно будет. Берите, господа-граждане, столько всяких свобод и суверенитетов, сколько в вас влезет, только не лезьте в экономику, не мешайте нужным деловым людям жить». Кто-то стал радостно орать на всех углах, упиваясь нищей свободой, а кто-то, сообразив, что без экономики свободы нет, начал активно внедряться в бездуховный и бесчестный, но прибыльный бизнес. Артур Леонидович вовремя сориентировался и сделал безошибочный крен в сторону интеллектуального зрителя, то есть, вшивой интеллигенции, для которой мораль всегда была лишней обузой, и, отказавшись от опостылевших всем Чехова, Горького, Островского, переключился на современный западноевропейский репертуар, в котором гнилое нутро разумной цивилизованной особи прикрыто непроницаемой маской респектабельности, и где всем правят господин доллар и госпожа нажива. Когда-то счастливо отлучённые от свобод трудящиеся ума, освободившиеся доносами от конкурентов, возликовали: теперь можно делать всё, за что они тихо страдали много лет, лишь бы было выгодно себе, и валом повалили в театры копелевичей подшлифовать навыки и подучиться новым методам скрытого подличанья в борьбе за светлое будущее.

Мария Сергеевна, с трудом убедив бдительную бабушку-вахтёршу в том, что ей назначена встреча, прошла в зрительный зал, где шла, судя по всему, так нравившаяся ей рядовая репетиция-вчитка, когда можно ещё поиздеваться над текстом, приспосабливая его к собственным внутренним прочтениям и потребностям. Ставили, как она поняла, осовремененную театральную интерпретацию Пушкинской «Пиковой дамы». Ничего необычного в этом не было, поскольку переиначивание исконно русских произведений на американский лад стало модным, давало возможность зрителям оттолкнуться от отечественной сермяжины и приобщиться к истинной цивилизации, и никого не удивляло, что чеховские герои щеголяют в джинсах и кроссовках и изъясняются на московском сленге, а Каренина не бросается как дура под поезд, а спешит в адвокатскую контору. Мария Сергеевна на цыпочках прошла внутрь зала и тихо уселась позади наблюдательной группы в передних креслах партера. Правил репетицией сам успешный мэтр, прозванный своими и чужими Монархом за чрезмерную властность, высокомерие и презрение к актёришкам.

- Не то, не то! – закричал он, поднявшись из-за столика с настольной лампой и разбросанным текстом пьесы. – Ну, не то! – и грузно поднялся на сцену. Это был плотно сложенный массивный брюнет с шевелюрой Кобзона и типично семитскими тёмно-карими глазами под густыми чёрными бровями. Внушительный нос с горбинкой нависал над толстыми плотоядными губами, а мощный широкий подбородок отливал сталью просвечивающей сквозь тёмную кожу чёрной щетины. Говорят, когда-то он бесподобно выглядел в ролях римских патрициев. – Что ты скрючилась? – напал на пожилую актрису, только что закончившую монолог графини. – Ты ещё не сдохла, подожди, когда тебя придушит Герман.

- Го-о-лос! – неожиданно для себя закричала Мария Сергеевна.

- Что – голос? – стремительно обернулся на голос Монарх.

- Голос должен быть молодым и певучим, - объяснила выскочка, несколько стушевавшись. – Графиня в молодости была красавицей и не может допустить, чтобы её одолела дряхлая старость.

- Кто там вякает? – сердито заорал Копелевич.

- Я, - встала нахалюга.

- Иди сюда! – приказал разъярённый деспот.

Густо покраснев, Мария Сергеевна пошла на сцену, ожидая первого жёсткого разноса.

– Показывай. – Копелевич за руку стащил с кресла графиню и показал рукой на её место.

Кое-как задавив страх и понимая, что именно сейчас решится: быть или не быть ей в театре, Мария Сергеевна лихорадочно вспоминала услышанный монолог и произнесла его, перевирая, так, как ей хотелось, чётко выговаривая слова, не сюсюкая, а с хитрецой и задоринкой, да ещё и на лице изобразила надменность и лукавство.

- Повтори, - попросил спокойным голосом режиссёр.

Она повторила более уверенно и добавила, горячась:

- Я бы её ещё больше оживила, вставив в монолог пару анекдотов от Никулина.

- Графине – анекдоты? – завопил Копелевич, выпучив и без того выпуклые глаза.

- Почему бы нет? – Мария Сергеевна поумерила пыл, но строптивый характер давал о себе знать, хотя она и понимала, что несёт ахинею. Артисты вокруг откровенно смеялись, радуясь провалу чужой выскочки. – Что она, не человек, что ли? Не баба? – Засмеялись ещё гуще, представив графиню бабой. И тогда пришелица ударила по мозгам да наотмашь: - И вообще, мне она представляется единственной святой фигурой среди троицы главных героев, и в этом надо убедить зрителя, сыграв её не как развалину, а как женщину, не поддающуюся годам. Что такое Герман? Герман – мерзкий убийца! Пушкин постеснялся сделать из офицера прямого убийцу старой женщины – тогда это был нонсенс - и потому изобразил графиню неприятной брюзжащей немощной старухой, не пожалел несчастную женщину и убил бедную страхом. Не верю! Не лезет ни в какие ворота! Не может аристократка до мозга костей, полная душевных сил, умереть со страха. Не должна! Бред! – Марию Сергеевну понесло ещё быстрее и ещё больше вкось. – А Лиза-Лизавета? Что она притворяется? И горбатому понятно, что Герман укокошил бабушку, надо было вцепиться ему в горло, вызвать полицию, а она? Отпустила убийцу! Очевидно, выгодно было, и это – ангел, достойный любви? Неправда! Вот уж точно, стакнулись два дьявола во плоти, и такими их и показывать надо. Сколько условностей, от которых надо отказаться, чтобы понятно стало современному разумному зрителю.