Николай Веревочкин - Городской леший, или Ероха без подвоха

Через неделю она ворвалась в мастерскую, как свежий ветер в полуденный лес.

— Мама, я для тебя заказ нашла. Целуй.

Мамонтов снова превращается в орла, распростершего крылья. Губы Алены пахнут шампанским.

— Погоди! Дай рассказать, — отбивается она. — Представляешь: нужно написать галерею портретов передовиков производства. «Сто молодых новаторов республики».

— Почему именно сто?

— Тебе-то какая разница?

— Сто так сто. Халтурить — так на всю катушку. Чем больше — тем лучше. Купим «Ниву». Будем в Раздолье на своей машине ездить.

— В Раздолье можно и на поезде съездить, — замялась она. — Получишь ты за эти портреты как за оформление Доски почета. Как за сто фотографий.

Мамонтов, склонив голову набок, с интересом смотрит на нее.

Он похож на забавного молодого пса, на которого в первый раз надели намордник.

— Можно сказать, Мама, ты не получишь ничего. Но!

И Алена дает волю ликованию. Она подпрыгивает, кружится, хлопает в ладоши, дурачась, строит рожицы и выкрикивает:

— Но ты станешь лауреатом премии Ленинского комсомола! Целуй меня, целуй!

Мамонтов не улавливает связи между портретами молодых передовиков, Доской почета и премией. Но он всегда и везде готов целовать свою маленькую, умную, заботливую жену. Однако на этот раз помимо шампанского он на долю секунды интуитивно улавливает чужой и очень неприятный запах. Как тень в ясный день. Как предчувствие.

Сто портретов нужно было написать в небывало короткие сроки — за три месяца. Каждый день в специально выделенный ему кабинет заводили очередную порцию молодых передовиков производства. И Мамонтов иногда жалел, что не может рисовать сразу двумя руками. Одновременно. Впрочем, он втянулся в изнурительный конвейер. У него даже появился спортивный интерес: сможет ли он выдержать лихорадочный темп и при этом выполнить работу с приличным качеством? Другими словами, не только передать портретное сходство, но и характер.

Однажды к нему зашел пышущий здоровьем парень с нагловато-обаятельными глазами баловня судьбы. Распахнул дверь, как окно в Европу. Он был похож на хорошо накачанный волейбольный мяч — плотный, подвижный и — ни одной складочки. Ни на лице, ни на одежде. Лицо свежее и румяное, как попка младенца. Глазу, кроме галстука, не за что зацепиться. А изнутри его так и распирает. Он посмотрел на Мамонтова с любопытством. Большим, чем того требовало приличие. Причем с любопытством покровительственным. Слегка снисходительным. Мамонтову, как и каждому хорошему портретисту, лица людей говорили многое. Парень ему по первому же впечатлению не понравился. Более того, он почувствовал к нему беспричинную враждебность.

— Деятелям искусства — привет!

Позировавший Мамонтову самый молодой в республике директор автотранспортного предприятия заелозил на стуле и, не сумев справиться с радостным волнением, хихикнул, привстав.

В те времена зеваки за спиной еще раздражали Мамонтова.

— Новатор производства? Подождите, — сказал он, нахмурившись и не прерывая работы. — Еще полчаса. Как ваша фамилия?

— Папашин, секретарь по идеологии, поклонник таланта, — с фамильярной вальяжностью представился незнакомец. — Собственно, заказчик. Мы с тобой заочно знакомы. Я хорошо знаю твою жену. К сожалению, я не новатор производства, но надеюсь, заслужу — когда-нибудь напишешь и мой портрет.

Он подошел вплотную и, по-лошадиному шумно выдыхая воздух, уставился на руку художника.

— В детстве я тоже любил рисовать. Говорили, неплохо получалось.

— В детстве все мы были гениями, — холодно согласился Мамонтов.

Его неприятно волновал чужой запах, исходящий от молодежного лидера.

— Шарж сможешь нарисовать? — Папашин приобнял Мамонтова за талию и заговорил, будто со старым другом. — Понимаешь, грядет день рождения у шефа. Весь день ломали голову, что подарить. Хочется чем-то удивить, порадовать. Шарж — это оригинально. Мужик он простой. С юмором. Думаю, правильно поймет. Только, сам понимаешь, шарж должен быть очень дружественным. А то нарисуешь карикатуру.

— Извините, — сказал, вежливо освобождаясь от объятий Папашина, Мамонтов, — шаржей я не рисую.

Ему неприятно было дышать воздухом, выдыхаемым жизнерадостным идеологом.

— Нет так нет. Слава богу, не один в городе художник. Найдем, кто сможет.

— Ты что себе позволяешь, Мама, — напустилась на него вечером Алена. — Тоже мне Илья Репин: этого рисую, этого не рисую. Думать надо с кем говоришь и что говоришь. Возьми и нарисуй.

И она шлепнула на стол папку с грифом «Для служебного пользования». Из папки веером рассыпались по журнальному столику фотографии.

— Аленушка, ты ставишь меня в неудобное положение.

— Я тебя ставлю? — удивилась она. — Это ты себя ставишь. Нарисуй. Да не слишком уродуй.

— А если стенгазету потребуют нарисовать?

— Ну, что делать, Мама, потерпи немножко. Вот станешь лауреатом, тогда и будешь выбирать, кого рисовать, кого не рисовать.

— Извини, но я все-таки не крепостной художник.

— Думаешь, я не понимаю тебя, Мама. Сделай это ради меня. Ради нас.

Мамонтов стал лауреатом премии Ленинского комсомола. А через два года наступило время публичного сожжения партийных билетов. Одним из первых на аутодафе в прямом эфире решился Папашин.

Мамонтову жечь было нечего. Он не был даже комсомольцем. Но поступок Папашина не показался ему ни мужественным, ни достойным. Впрочем, это тавтология. Что такое мужество? Просто умение вести себя достойно в сложных ситуациях.

Он смотрел на благополучное лицо бывшего молодежного лидера, сжигающего свой партбилет, и думал, что люди его типа всегда будут наверху. У кормушки. Социализм — пожалуйста. Капитализм — еще лучше. Случись фашизм — и тогда не пропадет. Пристроится к какой-нибудь душегубке.

Во времена всеобщего уныния трудно оставаться счастливым. Пустые годы — скука выживания. Жизнь, похожая на затянувшееся самоубийство. Ежедневное самоистребление. Человек не работал на будущее. Просто барахтался, чтобы не утонуть. Барахтался Мамонтов не особенно усердно.

Первая серьезная ссора случилась из-за такого пустяка, что и вспоминать неловко. Возле дома лежали ничейные доски.

— Иди, — сказала жена, — подбери. Все равно без дела валяются. Полки на лоджии сколотишь.

Мамонтов (была зима) молча оделся.

Когда он вышел из подъезда, словно черт ему подмигнул: во всем районе погас свет. Была эпоха повальной безработицы и веерных отключений.

Доски лежали возле недостроенного кафе. Раньше на этом месте стояла лагманная. Какой-то человек выкупил ее, затеял перестройку. Но то ли денег не хватило, то ли с новым хозяином что-то случилось — стройка замерла.