Николай Веревочкин - Городской леший, или Ероха без подвоха

— Давно ты здесь живешь? — спросил Воробушкин. — Не скучно одному?

Ерофей открыл глаза и холодно посмотрел на него:

— Кушай, кушай, пока не остыло.

Как любое существо, долго живущее в одиночестве, он умел читать мысли.

Лешему друзья ни к чему.

Среди ночи залаяла собака, и в окно постучали. Кого там леший принес?

Лесник одернул занавеску. Никого. Но собака продолжала лаять.

Лесник оделся.

Едва он приоткрыл дверь, как в сени, поскуливая, протиснулся Черныш.

— Куда, зараза! — немилосердно пнул его хозяин. Но пес намека не понял.

Перед крыльцом лесник увидел распластанную, всю в морозных иглах ель с обломанным стволом. На ней лежал человек в фуфайке, брезентовых штанах. На одной ноге — кирзовый сапог, на другой — громадный, как снегоступ, лапоть, сплетенный из обрывков альпинистских веревок. Очки выбелены морозом.

Он похрапывал. Воздушными шариками, равномерно изо рта поднимался пар и улетал, переливаясь радужными бликами, к Луне.

След волока тянулся по ущелью и пропадал в тени деревьев у первого родника. Человечьих следов не было.

Залечив вывихи, растяжения и ушибы, горный бродяга вернулся на склон, где лавина разула его. В рюкзаке его лежали сапог, лапоть и бутылка водки. Снег стаял и Воробушкин надеялся найти потерянный сапог. Не то что ему было жаль сапога. Хотя, конечно, жаль. Столько протопали вместе — и ни одной мозоли.

Но поиски сапога были лишь поводом для встречи со спасителем.

Воробушкин размышлял так. Спросит его косматый: чего ради приперся? А он ответит: лапоть вернуть, спасибо тебе за твои снегоступы, а я к своим сапогам привык. Растрогается косматый. Баньку затопит. Посидят они после баньки. Побеседуют.

Воробушкин исходил лавинный склон и прилегающие к нему отроги вдоль и поперек, пытаясь увидеть Лавинный пик таким, каким он видел его из оконца бани. Но напрасно кружил возле горы. Ни сапога, ни хижины, ни малейшего намека на тропу не обнаружил. Порой чувствовал спиной взгляд. Обернется — никого. В конце концов, достал из рюкзака сапог, положил в него бутылку водки и поставил вместе с лаптем на белый камень у родника.

Печальный спускался он вниз, когда услышал грохот локомотива, стремительно пронизывающего туннель. По тихому ручью из соседней щели выкатила белесым пузырем воздушная, а следом за ней — грязекаменная волна. Старый горный бродяга знал Лавинное ущелье, как зубрилка азбуку. Здесь не было маренных озер, сель в Лавинном ущелье был исключен. И, тем не менее, это был сель. С высоты облаков Воробушкин видел, как очистительный гнев природы с нарастающей скоростью накатил на крепостную стену забора, — и рухнул забор. А вместе с ним, расползаясь и разваливаясь, погрузился в гудящую грязь белый дворец. Через пятнадцать минут поток иссяк, и в горах наступила привычная безмятежная тишина. Ворон с вершины ели вещал о чем-то важном. Облака перекатывались через перевал, как разведчики в белых маскхалатах в тыл врага. Журчал родник. Как будто ничего не произошло.

Воробушкин шел по следам селя. Ущелье за пятнадцать минут вернулось в дикое состояние. Никаких следов человеческого вмешательства.

Если не считать памятник убитому браконьерами леснику Леше.

Сель снес все заборы и все, что пряталось за заборами, обрушил и унес три моста, заасфальтированную накануне дорогу, линию электропередачи.

Но при этом не свалил ни одной ели.

Потешил себя косматый, отвел душу.

Воробушкин полюбовался безлюдьем, почесал в раздумье тыкву и вернулся к роднику.

На белом камне стояли два сапога. Бутылки, разумеется, не было.

Но в левом сапоге обнаружилась мышка. Она сбежала, прежде чем Воробушкин догадался, что это — отдарок косматого.

Воробушкин помахал рукой горам. Вытряхнул из сапога гнездо из сухих трав, переобулся. Положил ботинки на место сапог. Подошвами вверх. На случай дождя.

С того дня прошло уже девять лет.

Воробушкин, постепенно старея и успокаиваясь, каждую неделю ходит на пик Лавинный. Это у него как молитва. Не может человек без глотка чистого воздуха. Возвращаясь с вершины, останавливается у белого камня и всякий раз что-нибудь оставляет: то булку хлеба, то нож-складень, то банку сгущенки.

Косматый приношения принимает, но ни разу за это время ничем другим себя не обнаружил.

Правда, однажды у родника Воробушкин видел знакомый отпечаток подошвы альпинистского ботинка.

Оплошал косматый, наследил. Видно, тоже стареет.

Вот, собственно, и все, о чем можно рассказать.

Следует лишь заметить, что случилась эта история во времена непонятные, когда талант не вызывал интереса или зависти, а напротив того — почитался обузой, мешавшей жить.

В городе, где среди людей, не занятых сгребанием денег, как осенней листвы, а лишь сидящих в позе лотоса и уныло скуливших — как скверно устроен мир, о, как скверно устроен мир! — нашелся человек, решившийся на поступок.

Для ясности: поступок — это всего лишь шаг, после которого нет возврата.

Конечно, многие на это возразят: а что же такого необыкновенного он сделал? Сошел с ума?

Ну, сойти с ума — тоже поступок. Не говоря уже о том, чтобы переделать себя, изменить свою сущность.

Хотя, что же в этом особенного? Каждый художник, попусту растративший свой талант, рано или поздно становится угрюмым лешим.

Это прискорбно. Но естественно.

Как и то, что настоящих художников мало.

Судя по тому, что Лавинное ущелье до сих пор не обезображено цивилизацией, из уличного художника Мамонтова получился хороший леший.

А хорошие лешие невидимы.

Как душа.