Николай Веревочкин - Городской леший, или Ероха без подвоха

Редко кто теперь туда заглядывает.

Там, где ревели снегоходы и квадроциклы, колготился, мусоря, веселый народ, а над мангалами дым пах шашлыком, — дремотно, пусто, тихо.

Полусидя на самодельном шлагбауме, перегораживающем въезд в заповедное ущелье, скрестив руки и ноги, дремал лесник Самохвалов.

Голова обронена на грудь. Левая рука перемотана бинтом не первой свежести. Фуражка свалилась и лежит у ног.

Посмотреть издали — величественная картина: между двух тянь-шаньских елей, как бы у врат самой природы, объят лесник угрюмой думой.

На самом деле был он из тех невероятно уравновешенных и не обремененных посторонними думами людей, которые, как только перестают что-то делать, тут же и засыпают — сидя ли, стоя ли. Он мог спать даже на ходу. Удивительного спокойствия человек.

Самохвалов не был профессиональным лесником. Он был из разряда практичных людей, которых можно назвать «калиточниками». Найдет такой человек калитку на узкой дорожке и станет возле. Смотришь — уже несут ему со всех сторон подношения. За что, собственно?

А за то, что человек соглашается не выполнять свой профессиональный долг. Закрывать глаза и, когда нужно, поворачиваться спиной. То есть не работать.

Тихо подкатил вплотную к Самохвалову джип с непроницаемыми стеклами.

Да как загудит, что есть дури.

Встрепенулся Самохвалов, отпрянул и едва со своего шестка не свалился. Хорошо за бампер ногами зацепился.

Бесшумно опустилось стекло, и выглянул из джипа господин Папашин, чрезвычайно довольный своей остроумной шуткой:

— Так-то ты иностранных гостей встречаешь, Пахомыч. Отворяй калитку.

Господин Папашин был такой человек, что на него нельзя было сердиться даже с большого перепугу.

Можно сказать, хозяин ущелья. Это его дворец, окруженный неприступной крепостной стеной, стоял чуть ниже по ущелью. Точнее сказать, один из его дворцов, разбросанных по всему земному шару. Он только что вернулся из Испании, где тоже имел нехилую недвижимость. Приходил в себя после трагической гибели жены и сына. Время лечит все. Особенно время, проведенное в компании с юной красавицей. Это верно. Как верно и то, что ничего до конца оно не излечивает. Привез Папашин иноземцев похвастаться родной природой и поохотиться на горных ланей. Сафари, так сказать.

Сердитый, но учтивый лесник проворно отстегнул цепь, и жердь взлетела вверх: хайль, Папашин?

— Пожалуйста, Ович. Только дальше первого родника все равно не проедете.

— Это кто тебе сказал такую глупость? — удивился хозяин ущелья.

Джип легко влетел на подъем и помчался по заснеженной дороге, извивающейся между лесистых теснин, вдоль горного ручья к сияющей вершине.

И только он скрылся за елями, как лесник плюнул вслед и облегчил душу таким густым сквернословием, что, если бы слова могли материализоваться, — непроглядный туман покрыл бы все ущелье. Он поднял расплющенную колесами фуражку, отряхнул ее, похлопав о бедро. Посмотрел. Вздохнул. И выбросил в ручей.

Между тем машина миновала первый родник — и мотор заглох.

Быть того не может!

Неловко перед иностранными гостями за иностранный же автомобиль.

— Черту переехал — вот он и заглох. Здесь все глохнут, — утешил, проходя мимо, спускавшийся сверху турист в фуфайке. Локти брезентом подшиты. Очки сверкают, как две блесны.

— Постой. О чем ты говоришь? Какую черту?

— Ты, мужик, в запретный круг въехал, — охотно объяснил горный бродяга. — Тормоза отпусти, скатись метров на десять ниже — она и заведется. Дальше все равно не проедешь. И не пытайся. Дальше только пешком. Ходить-то не разучился? Поди, из кухни в зал на джипе ездишь?

— Какой круг? Что здесь происходит?

— Леший шалит, — сказал турист с одобрением и, раскачиваясь как метроном, шурша штанами, потопал вниз.

— Леший. Какой к черту леший?

Джип скатился вниз и тотчас же завелся.

Играя желваками, Папашин бросил машину вперед, пытаясь с разгону перепрыгнуть невидимую границу. Но джип, словно в вату, уткнулся в упругий воздух.

Несколько раз хозяин ущелья повторял попытки, но с тем же успехом.

Не то чтобы страшно, а досадно. Главное, непонятно — кому сунуть, чтобы пропустил. Здесь, у невидимого порога, случилось нечто ужасное: кончилась власть денег. И ты уже не всесильный Папашин, а вроде бы постороннее ничтожество.

Еще бы не досадно.

Подошедший лесник стоял поодаль. Заложив руки за спину, простоволосый, почтительно наблюдал за происходящим.

— Черт с ним, — наконец сдался Папашин, — оставим машину здесь. Пешком прогуляемся. Снежком похрустим. Полезно для здоровья.

— Ович, ружья брать не советую, — как бы извиняясь, сказал лесник.

— Это еще почему? Или не разрешаешь?

— Я-то всегда — пожалуйста. Только дальше второго родника с ружьями не пройдете.

— А это что за чепуха такая?

Действительно: чепуха. На щите, где раньше была схема туристического маршрута, нарисовано ружье, перечеркнутое красным крестом, и надпись: «Охота на охотников разрешена круглый год без лицензии».

— Пахомыч, что за бред? Твое творчество?

Всем телом своим лесник изобразил крайнюю степень возмущения.

— Убери эту пропаганду и агитацию. Не позорь перед гостями. Хорошо еще по-нашему не понимают. Стыдобища, понимаешь.

Со скорбной миной лесник продемонстрировал перебинтованную руку и грустно сказал:

— Пробовал.

— Что значит: пробовал?

— А то, Ович, и значит: странные дела творятся в ущелье.

Следом за Папашиным полюбоваться плакатом вышли из джипа два испанца. Один на Пабло Пикассо похож. Только с усами. Другой — на Сальвадора Дали. Только без усов.

Полюбовались — потопали вверх. У второго родника стволы карабинов засвистели. Словно кто в полый ключ подул. Или вьюга в трубе заплакала. А ветра между тем нет. Да и карабины в чехлах. Задребезжало в душах охотников смутное предчувствие беды. Проснулись забытые суеверия.

Испанцы дальше не пошли. Родником, бьющим из-под ели, заинтересовались. А Папашин набычился. Очень его оскорбило, что ущелье, в которое он вложил прорву денег, так нагло ведет себя с ним. Прет Папашин дальше, как танк. Торит тропу. Мимо страха — пузырем рубаха. А ствол уже не свистит — скулит. И с каждым шагом все громче, все выше. Как закипающий чайник со свистком.

Вдруг — хлопок, другой, третий. А из патронташа с фырканьем одна за другой вылетают, крутясь, дымящиеся гильзы.

Ф-р-р-р! Ф-р-р-р! Как фазаны из зарослей.

Пригнувшись, Папашин бросился назад. Скачками. И только пересек невидимую черту, патроны перестали самопроизвольно взрываться.

Лесник Самохвалов в стороне стоит отрешенно. Вещает, как тень отца Гамлета:

— Я предупреждал. Слава богу, живы. Могла бы и беда приключиться. Выше третьего родника вообще никому хода нет.