Николай Веревочкин - Городской леший, или Ероха без подвоха

Главное — не злиться. Начнешь злиться, дергаться и точно сойдешь с ума. Злиться не надо. Надо думать о чем-нибудь очень приятном. О женщинах, например.

Интересно, потерял он шапочку или нет? И где теперь сапог с левой ноги?

Приснилось Воробушкину — лежит он на полке в деревенской бане.

В облаке пара. Пар горной травой зизифорой пахнет.

Потолка не видно. Туман. А стены баньки накатаны из циклопических бревен. Толщиной чуть больше закрытого гроба. И пахнут горько.

Хвойный веник мельтешит в тумане, нагоняет зной пустыни.

Из тумана возникает косматое существо и смотрит на него пронзительными глазами хищной птицы. Свободная от волосяного покрова часть лица коричневая. А морщины у глаз — белые. Как боевой раскрас индейца. Впрочем, без очков, пропавших в лавине, Воробушкин видел незнакомца смутно, расплывчато. Спрашивает косматый без особого любопытства:

— Оттаял? Жарко? Ничего! Лучше пять раз пропотеть, чем один раз инеем покрыться. Как же ты с тропы ссыпался? Слепой не промахнется.

Хороший сон. Приятный. Теплый. Главное — не просыпаться.

Косматый веник в долбленую шайку сунул. Пот с открытой части лица рукой стряхнул. Смотрит в тусклое и маленькое, как отдушина, окошко отстраненно, говорит:

— Шаг с тропы, другой. Мелочь. А бес в мелких трещинах и прячется.

Лежит Воробушкин, не откликается. Не хочет просыпаться. Думает: пошевелюсь — и окажется, что не в бане на горячих досках лежу, а башкой вниз в холодный снег воткнут. Лучше уж приятно заблуждаться.

Со скрипом из тумана проявляется косматый.

Прижимает к горячему животу шар снега. Размером с три подушки. Впихивает его, сопя, в котел.

Зашипел снег, распространяя запах морозного утра.

Воробушкин смотрит на белый снег, торчащий из черного котла, и украдкой слюни пускает. К удивлению, текут они туда, куда надо. В полном соответствии с приснившимся пространством.

— Как же ты теперь жить в одном сапоге будешь? — спрашивает косматый.

Но спрашивает так, будто говорит не с человеком, а с кошкой или собакой. Забавляя себя. Умиляясь чужой неразумности.

Башка косматого совместилась с оконцем, густые, торчащие репейником, волосы просветились золотом — и привиделись Воробушкину рожки.

Сон. Точно — сон. Чертей можно встретить только во сне.

Однако левая нога так и горит. И плечо ноет вполне реально. Голова звенит, жужжит и стрекочет июньским лугом.

Косматый поставил шайку с водой на нижнюю полку и, усевшись спиной к Воробушкину, принялся истязать себя сосновым веником. Густой аромат смолы заполнил парную.

Воробушкин, не утерпев искушения, осторожно коснулся лохматой башки, пытаясь в ее упругой густоте нащупать рожки.

Рожек не было.

Косматый обернулся. Поскольку рот его скрывали борода и усы, об улыбке можно было догадаться лишь по глазам: так и заискрились. Как блики в горном ручье.

— Не сомневайся, — сказал он шелестящим голосом, — из мяса я, из костей. Живой. Совсем оттаял? Ну-ка, ну-ка — пошевели пальцами. Шевелятся. Совсем сосулькой был. Пока нес, обломить боялся. Дзинь — и треснул бы пополам. Руки, ноги в растопырку торчали. Жалко хорошего человека поломать. Хороший человек редко встречается.

— С чего ты взял, что я хороший человек? — сердито удивился Воробушкин.

— Да уж знаю. Хорошая собака хороших людей не кусает.

— Ерунда какая. Как же хорошая собака узнает — хороший я человек или дрянь?

— Э! хороший человек совсем по-другому пахнет. Собаку и лешего не обманешь.

— А если бы нехороший человек в лавину попал? — спросил Воробушкин. — Ты бы его спас?

— Нехорошие люди выше перевала не поднимаются, — ответил косматый, покосившись на него с неодобрением. — Нехорошие люди в лавины не попадают.

— И что же такое — хороший человек?

— Хороший человек деревца стесняется.

— Как это?

— Ты чай с барбарисом любишь?

Воробушкин, попытался подняться. Но, опершись рукой о доски, застонал.

— Поломанный, — огорчился Косматый. — Видать, когда заносил, о косяк зацепил.

Жесткими и горячими пальцами он помял ноющее плечо, покрутил руку по оси и вдруг дернул ее так, что от боли и хруста Воробушкин оглох и ослеп.

Взревел, но не проснулся!

Стены и даже потолок предбанника, служившего, видимо, жилищем, курчавились, пушились, топорщились и пахли пучками трав, кореньями, гроздьями сухих ягод и снизками грибов. Висели лапти, сплетенные из обрывков альпинистских веревок. На столе, составленном из расщепов стволов, стоял старинный самовар. Рыжий, с зелеными проплешинами и разводами. По сторонам стола — скамьи-расщепы, широкие, как кровати. В дальнем углу — печурка. В маленьком оконце, как остров в тумане, то появляется, то пропадает во мгле пик Лавинный.

Чай с барбарисом был на любителя. Кислый до трезвого трепета и густой, как чернила. Но косматый пил и нахваливал. Язык, губы и усы его были синими. Воробушкин морщился, содрогался, но отхлебывал горячие чернила, боясь отказом обидеть хозяина.

В разгар чаепития косматый встрепенулся, вытянул шею и застыл, прислушиваясь. Поднятый вверх палец призывал Воробушкина к тишине.

— Беда, беда, — сказал он, нахмурившись, — козочка на водопаде поскользнулась. Разбилась. Ножки переломала. Беда.

Воробушкин поглядел в оконце на пик Лавинный, удивился: где они — и где водопад. Услыхать отсюда, что делается на водопаде, можно только по спутниковой связи. А увидеть и в бинокль невозможно.

Косматый поднялся. Облачился в старый комбинезон, обул громадные, как снегоступы, ботинки и ушел с мокрой, непокрытой головой. Вернулся через час, позванивая сосульками волос, с козочкой на плечах.

Вечером они ели жареную козлятину.

Косматый поставил посредине стола долбленую миску с горой мяса и, соблазненный ароматом, извлек из темного угла матовую бутылку. По виду ужасно дорогую. Взглянул на Воробушкина, пояснил:

— А ты думал — один в лавину угодил?

— За спасителя, — поднял долбленую кружку Воробушкин. — Как тебя зовут? Кто ты? А то, кому спасибо сказать, не знаю.

— Как меня зовут? — задумался косматый, глядя на свое колышущееся отражение в деревянной кружке.

Выпил. Содрогнулся. Долго жевал кусок козлятины. От наслаждения на глазах выступили слезы.

— Зови меня Ерофеем. Я, милый друг, лесной человек — хранитель местных пейзажей.

Бывший человек Мамонтов совсем недавно почувствовал себя душой леса, лешим. Он еще не привык к этому чувству, оно доставляло ему щемящее, печальное наслаждение, сравнимое с тем, что испытывает одинокий человек, разглядывающий с вершины лунной ночью безлюдный пейзаж.

Это случилось с ним несколько месяцев тому назад. Моросил мелкий дождь. Такой мелкий, что бывает только в горах. Он шуршал хвоей, и дождинки, пропитанные запахами ели, казалось, проникали в кровь. Через седловину переваливались облака. Цепь снежников заливал свет. Перед ним расстилалась живая карта его страны в ярких пятнах света и сумрачных тенях. В каждом клочке окрестных гор была своя погода, свое настроение. И он почувствовал это вздыбленное лоскутное одеяло, этот лес, развешенный на перепадах высот, как свое тело. Голова его совпадала с пиком Лавинным. Чуб седого флага холодил затылок и щекотал лоб. Руки раскинулись отрогами. Он чувствовал холодную кровь ручьев и волнующие запахи распадков…