Николай Веревочкин - Городской леший, или Ероха без подвоха

А в руках, между прочим, держал он нож размером с римский меч гладиус.

Сковорода тоже возмутилась: зашипела, заскворчала, перепугав трехлапую рысь.

— Рассказывай, Ерофей, что случилось с Раздольем? — сказал Мамонтов, раскладывая по тарелкам яичницу.

— Что рассказывать — погорело да вырублено.

— А народ, куда же смотрел?

— Народ — мухомор ему в рот, — нахмурился Ероха. — Народ тишком лес и жег, чтобы потом по горелому рубить. Умаялся, поджигая. Ты, думаешь, легко лес поджечь? Когда и от окурка заполыхает, а когда и с бензином не горит. Сожгли, оставили сиротой.

И леший, не переставая есть, заплакал.

Тот, кто видел плачущего лешего, не даст соврать: зрелище невыносимое.

Прежалостное.

Смотреть на плачущего лешего без слез невозможно.

Как если бы вдруг зарыдал, содрогаясь плечами, шоколадный Пушкин.

Ну, как его после этого есть? В его же собственный день рождения…

Алеандр Павлович глаза кулаками трет и думает: написать бы плачущего Ероху, лешего из Раздолья. Сидит он на обгоревшем пне, а вокруг черная от гари земля и — пни, пни, пни… Да, и среди леших встречаются недотепы и неудачники. Хороший леший лес не проворонит.

Главное, не знаешь, что и сказать, как утешить.

Достал Мамонтов из холодильника курицу и разрезал надвое ножницами.

— Ты это куда? — спросил горестно Ероха.

— Рысь твою покормить.

Слезы у лешего тут же и высохли:

— Вот еще, — зверя баловать. Нечего поважать! Зверь сам должен пропитание добыть.

— Это тебе не лес. Город. Всегда на охотника охотник найдется. Сам не заметишь, как тебя добудут.

— Да, страшно тут у вас, — согласился Ероха, прислушиваясь к грохоту трамвая за окном.

Дом сотрясло. В стаканах зазвенели чайные ложечки.

Гул за окном — несмолкаемый, неотвязный, как шум в голове. Год-два раздражает. Но потом привыкаешь. И уже не замечаешь.

— Как же ты меня разыскал, Ерофей?

— А по квиточку.

— По квиточку? Визитка, что ли? — догадался хозяин, сердясь на себя за обычай раздавать свой адрес всякой нечисти.

В соседней комнате раздался жуткий визг и утробное урчание.

Бросился Мамонтов, но бедного кота уже нельзя было спасти. Самое лучшее для несчастного животного — чтобы его как можно скорее сожрали. Рысь подняла окровавленную морду и, оскалившись, посмотрела с угрозой: и не думай, не обломится тебе персидским котом позавтракать.

Леший не разделил печаль Алеандра Павловича:

— Я же говорил — добудет. Еще добро на нее, прокуду, переводить, — и намекнул на промах хозяина: — К яичнице хорошо горилка идет.

— Где я тебе горилку возьму? Да и не пьют в городе с утра, — сердито ответил Мамонтов, переживая гибель кота.

— Досада. Хреново живете, — пожалел Ероха горожан. — Хмель — радость, похмелье — беда.

— А, впрочем, помянем Пушка, — вздохнул Мамонтов, доставая из холодильника ржаную водку.

Выпили.

И как в Раздолинский лес перенеслись.

Так легко на душе стало. Привольно и грустно. Глаза закроешь — сосна хвоинками шуршит, родник журчит.

— Хороший человек был кот Пушок. Жизнь прожил — мыши не обидел, — вздохнул хозяин. — Как думаешь, Ерофей, есть у котов рай?

— Нашел по ком кручиниться, — обиделся леший. — Ты бы лучше меня, сироту, пожалел. Лишили родного угла. Бесприютный я, обойденыш.

— Найдем тебе угол. Доживем до субботы, отвезу и тебя, и твое зверье в горы. Там этого леса — на всех леших хватит. Повезет — лешачиху себе найдешь.

— Что за лес? — живо заинтересовался Ероха.

— Ель, — ответил с гордостью Мамонтов. — Любую выбирай и живи под ней, как в юрте. Ни дождь тебя не достанет, ни снег.

— Ель? — разочаровался Ероха. — Ель — дерево темное, тяжелое. Я к сосне привык. Сосна — дерево легкое, веселое.

И налились его дикие шары синей ностальгией.

— Не видел ты, Ерофей, тянь-шаньской ели. Впрочем, сосна так сосна. Найдем и сосну, — согласился Мамонтов и размечтался. — Вот определю тебя, а по выходным в гости буду ходить. Приду, а ты меня ягодами, грибами угостишь…

— Ишь ты, ягоды-грибы. Раскатал губу, — проворчал леший.

— Ну, я тоже не с пустыми руками. А как соскучишься — ты ко мне. Милости просим. Можно и без ягод. А то живу я, Ероха, извини, хуже лешего. Ни друзей у меня, ни товарищей.

— На хрен бы они сдались, — поддержал разговор Ероха. — У царя да нищего товарищей нет. А что же хозяйка?

— Хозяйка? Ушла хозяйка.

— Покинула? Ах, ты кукушка рябая! Что? Спутал мед с горчицей? Хочешь, я ее приворожу? Или в лягушку определить?

— Нет-нет! — испугался Мамонтов и добавил, не сумев скрыть злорадства. — Пусть этот гад Папашин насладится неземным счастьем по самое не могу.

— Гад гада блудит — гад и будет, — успокоился Ероха.

Предложил Алеандр Павлович Ерохе диван в зале. Отдохнуть с дороги. Но леший таких излишеств не понимал. Устроился на полу, положив под голову короб. Опасается: задремлет, а короб и выбросят в мусоропровод.

А что в коробе? Да все его богатство. Запах сгоревшего леса.

Лежит, безмятежный, в уголку, с мышкой играется.

Она у него в бороде прячется, а он ее ищет.

Найдет и крошками с руки кормит.

Кроме дивана и книжных полок, в зале — никакой мебели. Вдоль глухой стены стояли три велосипеда. Один — гоночный доходяга с «трубочками» не толще мизинца, другой — горный крепыш с агрессивными, как у мотоцикла, протекторами, третий — для дальних путешествий. С багажниками спереди и сзади, «штанами» по бокам заднего колеса. Между велосипедами — четыре пары горных лыж. На все случаи. И для утоптанных трасс, и для пухляка, и для акробатики. Строгая классика и «ласточкин хвост» для лентяев. К стене напротив привалены холсты, натянутые на подрамники. По стенам между навесных книжных полок развешены картины, колеса, рюкзаки, цепи, ботинки, ледорубы, веревки, крючья и карабины.

— Телевизор включить? — по привычке городских людей предложил гостю развлечение Мамонтов.

На телевизоре, кстати, тоже стоят горнолыжные ботинки. Как пришельцы из космоса.

Листает хозяин пультом каналы, думает: чем бы таким лесного жителя удивить? Одна реклама. На фига лешему сухие подгузники? Разве что канал для охотников и рыбаков? Все природа.

Только включил и на тебе: счастливый новый русский в выглаженном камуфляжном костюме, улыбка во весь румяный блин, лихо расстреливает африканского слона. Отдача от ружья такая, что панама слетела, да и сам мерзавец чуть из телевизора не вылетел. Бедный слон лежит на животе, раскинув отказавшие ноги, и смотрит на этого клопа двуногого: за что? А вокруг убийцы, охраняя его от умирающего животного, с «калашниковыми» на изготовке стоят черные автоматчики.

И обыкновенному человеку без омерзения и ужаса нельзя смотреть канал для убийц по страсти, что уж говорить о лешем.