Николай Веревочкин - Городской леший, или Ероха без подвоха

— Принес бы ты, мил человек, слезы лесной — живицы сосновой, — просит, сипя и кхекая, восстановленный мужик. — Траву лопух по такому случаю найти бы, да где ж ее в темных дебрях взять.

Наскреб Мамонтов смолы с красных стволов на палитру.

Сидит мужик на кровавом пне, голову за уши держит. Ждет, пока прирастет, не шевелится. Мамонтов его с мастихина смолой кормит, а он жует, морщится и бранится:

— Озорники, проказники! Наблажили — башки лишили.

— Кто же это вас, папаша, так неинтеллигентно?

— Степняки-полевики, нечисть норная. Не любят леса. А леший лес посечь не даст. Вот и надо лешего извести. Опоили мужиков, оговорили лесного дядьку: ни одной девки да бабы, что в лес по ягоды ходили, не пропустил, в каждой избе по лешачонку растет… Вот мужички и обиделись. Осерчали.

— Так вы, папаша, леший?

— Я человек лесной, хожу босой, борода из моха — зовусь Ероха. Сними-ка, мил человек, свою рубаху, выверни да одень изнанкой наверх. Да обувку с ноги на ногу перемени.

— Это еще зачем?

— Затем, что так надо. А в другой раз придет охота грибы ли, ягоды ли пособирать, выйди за горбатый мост на забытую дорогу и, не дойдя чуть до лосиной мочаги, закрой глаза да скажи: «Приведи меня, дорога, к Ерохе без подвоха». Да и отсчитай, глаз не открывая, девятьсот девяносто девять шагов. А как отсчитаешь, тут — вот он я — буду.

Видит Мамонтов: по рубахе лешего к шее муравьиная дорожка тянется. Хотел смахнуть насекомых, но Ероха не позволил:

— Не тронь, мил человек. Без муравьиной кислоты башка не прирастет. Уж они свое дело знают, не дадут дедушке сгинуть. Терпение — спасение. Ну, ступай глаза закрывши.

— Кто же «глаза закрывши» по лесу ходит? — удивился Мамонтов. — Раз шагнешь, другой шагнешь, а на третий — глазом на сучок и напорешься.

— Ступай, не перечь. Да берегись: пока девятьсот девяносто девять шагов не отсчитаешь, глаз не открывай. Откроешь — век по лесу плутать будешь. Тут такие тропинки, что только слепому и ходить. Да язык-то узлом завяжи. Проболтаешься деревенским — онемеешь.

Закинул Мамонтов этюдник за плечо, пустую корзинку подобрал и пошел, глаза закрывши. Идет по густому лесу, как по степи, — ни ветка его по лицу не хлестнет, ни сучок под ногой не треснет. Только свист в ушах. Как с горы на лыжах катится.

Отсчитал положенное, глаза открыл — стоит у межевого столба возле посадок, а в прогалину крыши тесовые видны. Тракторок лениво тарахтит, петух орет не ко времени — в суп просится, собачка весело тявкает, и кто-то в лесу аукается для забавы.

Правую руку оттягивает груз.

Смотрит: корзина всклень грибами полна. Исключительно белыми. И все, как под циркуль, один в один, словно сочни рюмочкой нарезали. Ядреные, пахучие. И хоть бы одна червоточинка, хоть бы одна проедина. Ни пятнышка. Частенько после того раза художник Мамонтов по слепому пути в гости к Ерохе ходил.

Шея у лешего приросла к туловищу быстро и прочно. Как автогеном приварили. Только гибкость потеряла. Не поворачивалась. Носил Ероха свою голову слегка закинутой назад, будто монарх во время коронования — величественно и гордо.

Царская осанка. Хоть монеты с него чекань. Одно неудобство: чтобы оглянуться, приходится всем телом разворачиваться. Как танк, у которого башню заклинило.

Сядут, бывало, художник с лешим на белые мхи, ноги калачиком, беседуют. Мамонтов между разговорами лешего пишет. Ероха из ивы ли корзину, из бересты ли кузовок плетет. Уши на каждый шорох, как у кота или жеребца, прядают.

И много за разговорами выведал Мамонтов лесных тайн. Узнал он, что зимой местные лешие прячутся в дупла и впадают в спячку. Мимо пройдешь, подумаешь: старое дерево скрипит. А это не дерево скрипит. Это леший, как младенец в люльке, храпит да сладко позевывает.

И только во время метелей и больших снегопадов встают лешие поразмять косточки. Пробежится лесной дядька с белой вьюгой вперегонки по своим владениям, осмотрит хозяйство — и снова в дупло до следующей непогоды. Не любят лешие на снегу следы оставлять. А в пургу опасаться нечего. Пробежался — след тут же и замело. Иной раз и в хорошую погоду прогуляется. Но все больше ночью. Скачет с дерева на дерево, как белка. Только сучья трещат.

А между собой лешие друг друга иначе как Страхом не называют. Того шибче уважают, кто страха больше на гостей наводит.

Мамонтов слушает, кивает. Лес жив, пока в нем обитает страх, нечисть то есть.

Нечисть, чистое дело, к тому и предназначена — лес охранять. Чище дела нет.

Вот он — страх, хранитель дебрей, — сидит перед ним, прутьями перестукивает. И как только решат мужики — нет страха, конец придет и лешему, и лесу. Уж если и есть на свете нечисть, то это — алчный человек, потерявший страх.

Именно в Раздолье, лесном острове среди бескрайней степи, в беседах с лешим открылась художнику Мамонтову причина русской неизбывной тоски.

Русский — человек леса. Веками жил он в дремучем уюте непроходимых лесов. Лес давал ему богов, защиту, пищу, представление о красоте и родине.

Но человек сам выжег, вырубил его дерево за деревом. И вот вместо привычного леса обнаружилась голая равнина, степь без конца и края, где укрыться негде.

Русская тоска — тоска лесного человека в пустом пространстве степи, тоска по лесу. Тоскует лесная душа по лесному раю. Тоскует и кается.

Да, именно так. Кто были предки Мамонтова? Лесные люди, то есть, собственно говоря, лешие. Но вдруг вместо леса — степь. Голая, скучная. Затоскуешь.

И в этой тоске — большая доля вины. Лишив себя леса, русские перестали быть русскими. Так уж получается: прежде чем вырубить лес, нужно убить его душу — лешего. Приятнее думать, что леший — вымысел, сказка.

Особенно, если сам ты — леший.

Хозяйка художественного салона «Голубая подкова» Гламура Ивановна Птурс носила траур по поводу безвременной кончины пятого мужа.

У каждого есть тайное событие, определяющее всю остальную жизнь.

Тридцать лет тому назад на шестилетие Гламурочки подарила ей мама громадных размеров торт. Весь в кремовых буклях и завитушках. И ужасно жалко стало сластене делиться этим чудом с соседской детворой. Заперлась девчушка в дощатом туалете и там, над зловонной дырой, под жужжание зеленых мух, давясь и преодолевая отвращение, в одиночестве съела подарок. До последней крошки. А пальцы облизала. Как только влезло столько крема в такую крохотулю?

И стало ей так плохо, так плохо, что и сегодня, зрелой женщиной, она избегает кулинарных магазинов, поскольку не может без содрогания и приступов тошноты смотреть на торты и пирожные.

Об этой истории не знает никто, кроме пяти покойных мужей.

Всем им сама Гламура Ивановна, сладкая женщина, представлялась невероятно соблазнительным праздничным тортом. И, дорвавшись до неземного десерта, объелись они этим чудом до смерти. Невозможно было противиться притяжению дикого, необъяснимого очарования женщины, тридцать лет воздерживающейся от сладкого. Не вынеся томной, постоянно тлеющей, как молния в стволе, страсти, опустошенные и счастливые, они один за другим почили на ее пышной груди.