Николай Веревочкин - Городской леший, или Ероха без подвоха

Черные одежды лишь добавляли Гламуре Ивановне страшноватого женского притяжения. Не хотелось ограничиваться пустыми словами соболезнования. Хотелось утешить ее немедленно, решительно и энергично. И очередной поклонник, полный сил и желаний, едва дождавшись сорока дней, отведенных на печаль, бросался в неугасимую топку любви и через год-другой сгорал в ней дотла.

И при этом самый последний лжец и льстец не смог бы назвать Гламуру Ивановну красавицей. Просто непонятно, чем она привлекала поклонников. Разве ресницами? Такие большие, что на них летать можно. Да глаза с приворотным блеском. Родись Гламура Ивановна в мрачное Средневековье, дни ее, несомненно, закончились бы на костре.

Наступало утро тридцать пятого дня траура, когда художник Мамонтов и леший Ероха переступили порог «Голубой подковы».

Госпожа Птурс страдала легкой простудой, слегка гундосила и встретила первых посетителей без особого радушия.

— Того нет хуже, как летние сопли, — посочувствовал ей Ероха. — Поставь-ка, хозяйка, самовар. Заварю я тебе травку, изведем мокроту. Недуг снадобье отыщет.

Прикрывши платочком носик, Гламура Ивановна с интересом посмотрела на незнакомца и послушно включила электрочайник. Внешность и манеры мужчины были столь первобытно изысканны и неподражаемы, столь мужественно просты, что ему приятно было подчиниться. Долгое время вращаясь среди актеров, художников и литераторов, госпожа Птурс, составляя мнение о новом человеке, доверяла исключительно интуиции и не принимала в расчет слова. В отличие от легкомысленных дам, которые придают слишком большое значение мужскому трепу. Таких легко заболтать. Каким был человек на самом деле, говорили пятикратной вдове интонации голоса, выражения глаз, мимика и телодвижения. Первое впечатление никогда не обманывало чутье женщины, обделенной сластями.

Но в этот раз, впервые за взрослую жизнь, она не обнаружила двойного дна. Слова пугающе привлекательного страшилища соответствовали мимике, выражению глаз и телодвижениям. Он не стремился произвести впечатление, то есть ввести ее в заблуждение относительно своих качеств. Но эта грубоватая честность и целостность производили впечатление аномалии.

Доставши из короба пахучие коренья, Ероха принялся растирать их между ладонями. Узловатые лапы издавали скрип и шорох каменных жерновов. Высыпав шелуху в кипящую воду, он забормотал скороговоркой — без выражения и знаков препинания:

— Забери, хорь, нашу хворь, закопай сопель под старую ель, уберись мокрота — сделайся сухота…

И все тише, все неразборчивее — слова шуршали в бороде, как мыши в опавшей листве. Древние, магические запахи заполнили салон современного искусства.

От одного аромата госпожа Птурс почувствовала значительное облегчение в носу, а, отпив глоток, сделалась совершенно здорова.

— Вы — художник, — сказала она посвежевшим голосом, — я угадала?

— Ай? — откликнулся Ероха, скребя бороду и с изумлением косясь на круп хозяйки. Родена на него нет.

— Художник, художник, — ответил за лешего Мамонтов.

— Живопись, графика, скульптура?

— Он лапти плетет.

— Ой, как забавно, — всплеснула руками Гламура Ивановна.

Взгляды хозяйки и лешего встретились, и Мамонтов увидел, как вспыхнула, зажужжав, между их глазами яркая вольтова дуга.

— Ай, лапти нужны? — игриво спросил Ероха и слегка толкнул плечом госпожу Птурс.

— Приносите, — ответила она, томно уклонившись, — на лапти всегда есть спрос.

От нее пахнуло горячей волной неутоленных желаний.

И они снова переглянулись. Да так, что Мамонтов позавидовал Ерохе и почувствовал себя неудачником, обреченным на ревность и развесистые рога. Вот уже лет пять, как женщины не смотрели на него такими откровенными глазами.

В груди у Ерохи, как в омуте, — будто золотой линь ворохнулся. Зрачки расплылись во весь хрусталик и пылали хмурым плотоядным огнем. Ноздри трепетали, втягивая вкусный запах вдовы. Мамонтовидная шерсть шуршала и кучерявилась. Матерый волк, обнюхивающий болонку.

Предвосхищая события, следует мимоходом отметить: интеллигентные женщины особенно чувствительны к дикой мужской силе.

— С такой лешачихой не знать бы мне лиха, — высказал Ероха скрипучий, занозистый комплимент и, сладострастно чмокнув, добавил: — Так бы и ободрал, как липку.

Кто знает, каких бы еще любезностей наговорил блудный леший печальной хозяйке салона, если бы на груди у нее не запел мобильник-кулон.

— Ф-р-р-р! — глухарем отпрянул от нее Ероха и уткнулся носом в скульптуру из пластмассовых бутылок и пивных банок — кентавр, сидящий на настоящем унитазе с газетой из цинкового листа. — Чур меня! Чур!

Волосы встопорщились, заискрились.

В пластмассовых бутылках, между прочим, для особой художественной выразительности окурки, мертвые мухи и тараканы напиханы.

Впечатление первобытной души от современной скульптуры обрадовало Мамонтова.

— Не пугайся, Ерофей, — усмехнулся он и пояснил с изрядной долей желчи, — это произведение искусства. Ты, конечно, спросишь, а что же тогда мусорный бак? Отвечу: мусорный бак — тоже произведение искусства, если художник решит выставить его. Именно так, милый Ерофей. Нишу заняли извращенцы. Лишь на том основании, что они извращенцы. А что могут сделать извращенцы? Извратить. Только, я тебя умоляю, никогда не удивляйся, увидев мусорный бак в художественном салоне. Этим самым ты ясно заявишь: я не извращенец. А раз так, что ты можешь понимать в искусстве? Современное искусство, мой дорогой Ерофей, могут понять только извращенцы. Я больше скажу: если ты не извращенец, значит — тундра, вечная мерзлота, бездарь. Нужно быть отчаянным человеком, самоубийцей, чтобы на дерьмо сказать — дерьмо.

Мамонтов говорил тихо, быстро и невнятно, что всегда вызывало раздражение и досаду у собеседников. И особенно — у собеседниц.

— А вы, Ерофей, не могли бы сплести чехольчик для сотового телефона? — мило улыбнулась хозяйка, хлопнув крышкой мобильника. — Этакий лапоточек.

— Ай? — повернулся к ней всем корпусом Ероха, которому еще не доводилось встречать людей, которые внезапно начинали говорить сами с собой.

— Мой личный заказ, — томно намекнула Гламура Ивановна, и при этом пышное бедро ее непроизвольно качнулось.

— Сможет, сможет, — мрачно заверил ее Мамонтов. — И чехольчик для мобильника, и бюст президента из лыка сплетет. Он у нас талантливый, как Буонарроти.

Ероха обиделся. Насупился. Хоть и леший, а матерных слов не терпел.

— Ваш старший брат? — спросила Гламура Ивановна, улыбаясь. — Угадала? Такой забавный.

— Что — похожи? — обиделся Мамонтов.

И украдкой посмотрел на свое отражение в медном пузе самовара.