Николай Веревочкин - Зуб мамонта. Летопись мертвого города

Однажды он зашел к Руслану — человеку, пытавшемуся вылечить Пашку. Принес зеленую папку. Когда он развязал ее, выпали и рассыпались по полу пожелтевшие листки из школьных тетрадей в клеточку с почеркушками. Вид этих затертых, мятых бумажек, которых касалась рука сына, растрогал Семеновича, и он безудержно разрыдался:

— Посмотри, каким он был талантливым. А я, сволочь такая…

Человеку нужно прививать чувство вины до того, как он наделает глупостей, подумал Руслан, чтобы потом не терзать себя бесполезным раскаянием всю жизнь. Мысль была правильная и неисполнимая, а оттого горькая, как изжога. Если бы можно было раскаяться до греха. Раскаиваться — не значит распускать сопли. Раскаиваться — значит стать другим человеком. Понятно, эта простая мысль формулировалась не так прямолинейно. Но Семенович все равно оскорбился: зачем ему становиться другим человеком, если нет Пашки, что он может ТЕПЕРЬ для него сделать? Руслан пожал плечами: ОНИ живут в нашей памяти, мы ИХ живые памятники. Мы обязаны жить не только за себя, но и за НИХ, если уж так случилось. Кто знает, что такое жизнь и что такое смерть? Может быть, наша жизнь — это лишь ИХ сон. Это была темная, мистическая философия, родственная поэзии, а такие вещи доходили до Семеновича быстрее и лучше логических умозаключений.

— Хочу издать стихи, посвященные Пашке, и проиллюстрировать его рисунками, — сказал он, осушая короткопалыми руками глаза. — Но Пашка мало после себя оставил. Может быть, он что-то рисовал у вас?

По дороге к трамвайной остановке, Семенович делился замыслом книги. Неожиданно останавливался и, размахивая руками, гудел колоколом, пугая прохожих. Глаза у человека горели. На него было приятно посмотреть.

— Ты должен мне помочь, — схватил он за руку Руслана. — Мне надо завязать. Хотя бы на год. Только не хочу быть подводной лодкой. Можно завязать без торпеды?

Издать стихи в наше время, во-первых, очень просто и, во-вторых, невозможно.

Очень просто, если у тебя есть деньги. Невозможно, если денег нет. Поэзия в наш корыстный век никому не нужна. Семенович ринулся зарабатывать деньги. Он занялся тем, что презирал. Рекламой. Пиаром. Писал на заказ, подстраивался под клиентов. Таким деловым, трезвым и противным его давно не видели. На привычные застолья — с поводом и без повода — приходил с сувенирной керамической кружкой, подаренной рекламодателем, на которой под Гжель было тиснуто: «Завод имени Кирова», два скрещенных гаечных ключа и корпус с черными глазницами окон. Очень напоминало череп с костями. «Нет, ребята-демократы, только чай».

— Семеныч, какой ты стал хороший, респектабельный, — говорили женщины, смахивая слезы.

Иногда нервы его подводили, и он закатывал скандал на пустом месте. Но народ понимал его состояние, и все улаживалось миром. Просто в таких случаях говорили: «Опять Семеныч глаза чаем залил».

Книга вышла через год. Карманного формата. С цветной обложкой. С автопортретом Пашки. На себя он не был похож, но на руках держал собачку, очень похожую на Жульку. То, что казалось Руслану почеркушками, смотрелось свежо, царапало душу и воображение. Весь тираж автор раздарил. При этом очень серьезно относился к дарственным надписям. Он хотел, чтобы о Пашке узнало как можно больше людей и чтобы он жил в их душах, как в его душе.

Казалось, покаянная работа над книгой излечила его. Он все так же часто говорил о сыне, но при этом не плакал.

Саблезубыч, сосед по кабинету, договорился с одним из частных каналов об интервью с Семеновичем. Хищным прозвищем коллега был наречен не за свирепый нрав, а исключительно из-за конструкции усов, ниспадающих подобно моржовым клыкам. Это был добродушный человек, лицом похожий на Дениса Давыдова, а характером — на Пятачка из мультфильма.

— Ты, Семеныч, за все человечество не напрягайся, — увещевал он товарища в минуты отчаяния, приступы которого случались после просмотра утренних газет, — твой единственный долг перед человечеством — самому остаться человеком.

Такая позиция возмущала Семеновича, и он туманно, но яростно лопотал о капле, в которой заключен океан. Семенович был поэтом, а Саблезубыч — просто нормальным человеком. Они редко приходили к общему мнению.

Семенович основательно подготовился к встрече с электронной прессой. Он сидел, погрузившись в кресло мешком, набитым манной кашей, слегка завалившись набок. Голова свисала на грудь, отчего храп, резонируя в грудной клетке, звучал органно, мощно, прерываясь порой невнятным утиным бормотанием. Краснолицый, растрепанный, зареванный. С расстегнутой, разумеется, ширинкой. Когда телевизионщики растолкали его, Семенович первым делом расплакался, но быстро взял себя в руки и стал с подвыванием читать стихи:

Умиляясь собственному бормотанью, он пытался между делом отечески облобызать известную в городе телеведущую.

— Семеныч, давай перенесем разговор на завтра, — вмешался в событие красный от смущения Саблезубыч. — Идем умоемся, причешемся, ширинку застегнем…

И выкатил товарища из кабинета в кресле с колесиками. Печально закурлыкали они по мраморному полу. Как журавли осенью. Когда же вернул Саблезубыч умытого поэта на место, телевизионщиков не было. И дошло до Семеновича коварство Саблезубыча, заскрипел он остатками зубов и золотых коронок:

— Сволочь! Я это для Пашки! Я в память о нем… А ты! Откуда ты такой?

Обнял товарища Саблезубыч за мягкие плечи, попытался утешить. Но схватил со стола Семенович пиратскую кружку, размахнулся и… Кровь залила лицо Саблезубыча. Зажав рану рукой, ослепший, выбежал он в коридор, преследуемый разъяренным поэтом. Саблезубыч попытался спастись за первой же дверью. К сожалению, дверь оказалась стеклянной и со звоном рассыпалась под ударом керамического сосуда. Схватили сослуживцы Семеновича под мягкие руки, принялись отбирать кружку, вразумлять, призывать к состраданию. Коридор сотрясался, звенел и сверкал, словно в нем громыхала, но никак не могла вырваться на волю молния.

Мучимый угрызениями совести, Семенович пришел к Руслану и поведал печальную повесть о бездушном Саблезубыче, вынудившем его на неприглядный поступок: с работы выгнали, как муху из кухни полотенцем.

Утешать его Руслан не стал.

— Знаешь, Семенович, в чем твоя беда? Чрезмерно ты себя любишь.

— Я?! Себя?! Люблю?! — возмутился Семенович. — Да я себя ненавижу!

— Вот именно. Любить себя, ненавидеть себя — это одно и то же. И одинаково глупо. Что такое есть ты? Божественный разум, замурованный в тленную плоть, как в скафандр. И когда ты говоришь, что ненавидишь себя, ты ненавидишь этот скафандр. А к своему телу нужно относиться проще. Как к машине. Не надо любить, не надо ненавидеть. Достаточно вовремя проводить техосмотр, содержать в чистоте, выполнять элементарные правила дорожного движения…