Николай Веревочкин - Зуб мамонта. Летопись мертвого города

Но, увы, мамонт остался лежать на месте, а слегка остывший Козлов подвел черту дискуссии:

— Завтра завезут железобетон. Договорились: мы этот клык не находили. Мы его не заметили. Вперед, а там разберемся!

— Лично я по костям рыть не буду, — заупрямился Марат.

— Наука не простит. Факт, — выразил солидарность Небрейборода.

Козлов швырнул зуб на заднее сиденье, в сердцах хлопнул дверцей «уазика» и полез в промазученную кабину экскаватора. Железная клешня с натугой вгрызлась в спрессованную веками землю. Экскаватор взвыл от напряжения, пытаясь вырвать кусок земной плоти. Затрещали тысячелетние кости. С печальным осуждением наблюдали за палеонтологическим погромом Небрейборода и Марат, да одинокий коршун, высматривающий с высоты добычу среди рыжих сопок. Когда пошел чистый грунт без примеси мамонтовых костей, Козлов задрал вверх хобот ковша.

— Давай, ковбой! Нам не о прошлом, о будущем надо думать.

— Куда уж нам, Пал Ович! Мы, Пал Ович, пешки… — промолвил обиженный за науку Марат и в сердцах так пнул камешек, что тот перелетел через край обрыва и долго падал в каньон, но, куда упал и упал ли, не было слышно.

— Но, но… Что значит пешки? Странно такое слышать от студента. Пусть даже заочника. По этому мосту трубы для самого, прикинь, протяженного в мире водопровода повезут, комбайны, шифер, понимаешь, кирпич…

— Унитазы, — грустно продолжил перечень Марат.

— При чем здесь унитазы?

— Верная примета цивилизации. Трудно без них представить будущее.

Марат поднял обломок мамонтовой кости и спросил грустно:

— Скажите, Пал Ович, а если бы здесь человеческая могила была?

— Кончай треп, — нахмурился Козлов, — до обеда далеко, а мы с тобой философию разводим. В рабочее время работать надо, а философствовать — на экзамене по историческому материализму. Все по костям роют. А если бы этого не делали, по земле до сих пор ходили бы динозавры, а не философствующие лентяи.

— Мы для них, — Марат кивнул в сторону березового колка, полагая, что именно оттуда за ними наблюдают сонмы будущих поколений, — мы для них тоже будем мамонтами. Они тоже по костям рыть будут. С хрустом.

— И правильно, — одобрил Козлов грядущее варварство потомков, — лично я предпочитаю, чтобы над моими костями не дурацкая тумба стояла, а завод, допустим, железобетонных конструкций. Вот это я понимаю — памятник!

— Или унитаз, — в тон ему добавил Марат, — тоже, понимаю, памятник.

Тишайший бульдозерист Небрейборода не имел привычки махать после драки кулаками. Особенно в присутствии начальства. Он сосредоточенно ковырял носком кирзового сапога грунт возле норки тарантула и молчал о чем-то важном. В душе он был художник и все свободное время вырезал сапожным ножом голубей. Голуби, несмотря на разные породы дерева, были до скуки похожи друг на друга.

Можно было бы долго рассказывать о талантах Небрейбороды, если бы челюсть Козлова не пронзила ни с чем не сравнимая боль. Он замычал и бросился к «уазику». К Галине, никуда не сворачивая, на максимальной скорости к Галине… На обратном пути в Степноморск он планировал заехать на Козловский залив — искупаться и пару раз забросить спиннинг. Но зубная боль была сильнее даже рыбацкой страсти.

— Бу-бу-бу-бу, — сказал Козлов.

Галина сверкнула очками из-под белой паранджи и усмехнулась.

— Нет, Козлов, я не могу выйти замуж за человека с такими зубами.

— Бу-бу-бу? — удивился Козлов.

— Потому что мой муж должен быть человеком культурным.

— Бу-бу-бу? — не понял Козлов.

— Культурный человек, — объяснила Галина, — следит за своими зубами, и у него никогда не бывает насморка.

— Бу-бу-бу! — возразил Козлов.

— Про насморк — это так, к слову. Открой пошире рот и помолчи.

Игла с хрустом вонзилась в десну.

Нет ничего труднее, чем объясниться в любви стоматологу.

Козлов потом часто думал, как бы сложилась его жизнь, если бы не проклятый мамонт и дикая зубная боль, загнавшая его в сверкающее никелем и фаянсом логово самого изящного истязателя на планете. Не только его жизнь, но, возможно, судьба страны потекла бы по другому руслу, не разбуди он спящего зверя и не успокой его страдания женщина в снежных одеждах с холодным взглядом милосердной садистки. Она изменила его судьбу, а мамонт потряс основы всего государства.

С годами человек становится мистиком.

Но в тот день, сидя с широко открытым ртом в стоматологическом кресле, Козлов был ни в чем не сомневающимся, бесшабашным материалистом. Упругое бедро Галины прижалось к его локтю, и он погрузился в полный покой.

Из окна зубоврачебного кабинета был виден город, в сотворении которого не последнее участие принимал сидящий с открытым ртом Козлов. Город строился на холме, покрытом зеленой шерстью травы в рыжих проплешинах дорог и тропинок. Ревели и лязгали гусеницами бульдозеры, пылили «КамАЗы», скрипели краны, суетились и кричали люди, перестреливались отбойные молотки. Закроешь глаза — война войной, а вырвешься за пределы этого хаоса — кажется, что мир оглох, и все спят.

На торце ближнего здания, раскачиваясь в люльке, художник Гофер рисует огромную тень, якобы падающую от маленького березового прутика. Этой авангардистской гиперболой он как бы утверждает: «…я знаю-м город будет-м, я знаю-м саду-м цвесть…». Этот маленький человек с восторженным лицом прозревшего слепца исповедовал странную философию. По его словам, все люди на планете подключены к одному большому общему разуму. «Ты — это я», — убеждал он первого встречного и не верил людям, которые утверждали, что не могут рисовать. Это подрывало его мировоззрение. Он горячился, не понимая, для чего они притворяются. Как это: не уметь рисовать? Зачем это: не уметь рисовать? Художник мыслит пространственно и любое дело, любой предмет, любой замысел представляет весь сразу, целиком, поэтому он может сделать все. А человек, не умеющий рисовать, даже самую простую вещь способен постигать лишь по частям. Гофера оскорбляла такая неполноценность, он был уверен, что самым главным предметом в школе должно стать рисование. Пытаясь доказать, что все дети художники, он стал педагогом. Но так горячо принялся за дело, что вскоре был изгнан из школы за рукоприкладство.

В открытую фрамугу с четырех сторон сквозь приглушенный шум стройки доносился голос Высоцкого: «Парус, порвали парус…».

Строящиеся в глуши города производят впечатление поселений на чужой планете. Замкнутый в себе мир. Да и жители их смахивают на внеземные существа. Раньше Козлов думал, что дело в постоянной новизне, меняющемся пейзаже стройки. Нервы, напряженные ожиданием пытки, подсказали ответ, поразивший его своей очевидностью. У молодого города, в отличие от Оторвановки, перевезшей своих мертвецов на новое место, НЕ БЫЛО СВОЕГО КЛАДБИЩА, и потому он ничем не был связан с землей, на которой стоял.