Николай Веревочкин - Зуб мамонта. Летопись мертвого города

Остановились посоветоваться — подняться на грейдер или ехать короткой полевой дорогой? Место было мрачноватым и одновременно красивым. Мрачность ему придавало забытое кладбище, заросшее волчьей ягодой, дикой вишней и черемухой. Сквозь заросли просматривались каменные надгробья. Жутковато: человеческие жилища исчезли без следа, а могилы остались. Отсюда открывался такой простор, что, казалось, планета внезапно увеличивалась в размерах. Земля прогнулась гигантским провалом старого русла, стены которого поросли ярусами: наверху вековые березы, затем осины, а внизу черемуха и тала. В сквозной дыре каньона виднелось небо на обратной стороне планеты. Это было озеро Линевое, защищенное от всех ветров высокими берегами. Сюда, в комариную столицу, Мамонтовы ездили за родниковой водой. И на этот раз пластмассовые емкости с холодной влагой были прижаты резиновыми жгутами к багажникам над передними колесами. На рулях — берестяные короба с дикой земляникой, из сумки, набитой влажной травой, торчит щучий хвост.

Пушкин простер руку над пойменными зарослями и сказал торжественно:

— Вон, за рекой, у озера Кривого, дорога просматривается, видите? Месяц назад Тарара там милицейскую фуражку потерял. Ехал себе, ехал на мотоцикле, вдруг кто-то как даст по башке — фуражка и улетела. Оглядывается, а за ним гонится снежный человек. Рост — три метра, косматый, зубы желтые. Без штанов. Тарара газанул, а он не отстает. Да там особенно и не разгонишься, видите, как петляет.

— А чего ж он из табельного оружия огонь не открыл? — не поверил Антон.

— По-твоему надо сразу палить во все, что на тебя не похоже? — удивился кровожадности однокашника Пушкин. — Да к тому же Тарара никогда пистолета в кобуре и не носит. Потерять боится. Он у него за иконой всегда лежит. А в кобуре у него морковка. Очень морковку Тарара любит.

— По-моему, не морковку, а чекушку возит в кобуре твой Тарара.

Вместо пшеничного поля, которое некогда пересекала дорога, они въехали в странный лес. Это была голубая полынь выше человеческого роста, такая густая и душная, что Антон не сдержал восхищения: вот где партизанить — фиг кто найдет. И как бы подтверждая его слова, заросли бурьяна зашевелились, затрещали, и на дорогу вышла черная вислоухая свинья. В мрачном изумлении застыла она на мгновение, рассматривая странные существа, хрюкнула и снова исчезла в зарослях.

— Что это было? — удивился подслеповатый Пушкин.

— Снежная свинья, — предположил Виктор Николаевич.

— Вот вы не верите, а об этом даже в газетах писали. Да вы сами у Тарары спросите.

Бурьян кончился, и открылась опушка леса с домиком, огороженным от дороги колесами поливальных установок. Трубы были использованы для сооружения громадного сарая-шалаша. Мрачно проводил их взглядом небритый мужик с вилами, не ответивший на приветствие.

— Невозможное пекло. Хоть бы дождик прошел. Так и пышет, так и пышет. В огороде все горит. Вон как помидоры уши-то опустили, — пожаловалась баба Надя.

У женщин, особенно пожилых, сложные отношения с погодой. Они, как и мужьями, никогда вполне не бывают довольны климатом. Еще день назад та же баба Надя сердито выговаривала неизвестно кому: «Собрались тучки в кучку — быть грозе. Ну, сколько можно лить? В огороде все плывет, картошка гниет на корню. Хоть бы солнышко выглянуло, землю подсушило».

Стоя возле плиты, баба Надя бдительно следила за тем, чтобы все было съедено, но при этом ругала приготовленные блюда: тесто у нее не вышло, мясо пересолено, и вообще — все пригорело. Баба Надя себя оговаривала, напрашиваясь на комплименты. Не было в мире повара, которому бы она уступила пальму первенства в приготовлении любимых Антоном чебуреков, пельменей и беляшей. Не всякому доверяла она скалку. А если и доверяла, то поминутно советовала: «Раскатывай тоньше. Чтобы сквозь сочень узор на клеенке было видно». Худенькая баба Надя была убеждена, что здоровый человек непременно должен быть толстым. А чтобы хорошо отдохнуть, необходимо много спать. Будь ее воля, ребята бы спали и ели, спали и ели и лишь изредка ходили на реку — подышать свежим воздухом, нагнать аппетит.

— Что это за отдых? — расстраивалась она. — Встали ни свет ни заря, ничего не съели и сразу дрова колоть. Прямо беда.

В этот раз завтрак был испорчен маленьким, но неприятным происшествием.

Взвизгнув, Света выскочила из-за стола:

— Тимка мышь принес, — сказала она, побледнев от ужаса.

Антон заглянул под стол, отобрал у кровожадно заурчавшего кота добычу и продемонстрировал обществу:

— Это не мышь, это воробей.

— Вот мерзавец! — возмутилась мама Люба. — Мыши пешком по дому ходят, а он воробьев ловит.

На женщин не угодишь. Антон, держа умерщвленного воробья за крылышко, вынес его во двор. Мерзавец Тимка, задрав голову и хвост, выбежал следом. Только все успокоилось, как Антон поднял тревогу:

— Тарантул! Тарантул! В Светкин тапок заполз!

Света снова взвизгнула, но на этот раз в два раза громче и, опрокинув табурет, выскочила из-за стола.

— Антон! Сколько можно? Что за глупые шутки! — рассердилась мама. — Оставь ребенка в покое.

— Мне правда показалось — тарантул, — оправдывался Антон, но по глазам было видно: врет, подлец, ничего ему не показалось.

— Да какие же сейчас тарантулы? — удивилась баба Надя. — Садись, Света, не бойся. Тарантулы в дом осенью, по холоду полезут. Нашел о чем за столом говорить.

— Знаешь, Антон, — сказала Светлана в сердцах, — иди в малину!

Она знала и более ужасное ругательство: иди в крыжовник. Воцарился мир, и баба Надя, бросив последний чебурек в большую, как таз, чашку, сказала задумчиво:

— Перед вашим приездом приключилось со мной… не знаю, что и подумать. Полезла я на баню. Курица повадилась на чердак. Вот я и подумала: должно быть, яйца кладет. Смотрю — что-то блестит в соломе, а со свету не пойму что. И что вы думаете? Банка трехлитровая. А на ней бумажка приклеена: «Не трогать. Не открывать». Открыть я не посмела, а только пыль протерла и на свет посмотрела. Даже не придумаю, как сказать, что в ней. Паутина не паутина. Как бы тень. А вдоль банки, от крышки до дна, ленточка приклеена, а на ней черточки — по годам. Забоялась я: колдовство какое-то, уж не домовой ли шалит?

— Кроме домового, у нас некому шалить, — сказал Мамонтов-старший.

Света подняла голову и выразительно посмотрела на бабушку. Антон посмотрел на Свету и оскалился.

— Дурак! — сказала она ему, вспыхнув румянцем, и выскочила из-за стола.

— Что это она? — строго посмотрела мама на Антона. — Опять?

— Что опять? — удивился Антон.

— Только не делай вид оскорбленной невинности. Почему она убежала?

— Банку перепрятывать, — прыснул Антон и расхохотался. Он хохотал долго — до слез в глазах, до боли в животе. Но, встретившись глазами с отцом, мгновенно стал серьезным.