Николай Веревочкин - Зуб мамонта. Летопись мертвого города

Здесь у каждого предмета своя история, своя тайна. Но самое интересное — чердак над баней. В нем не сушат грибы и ягоды, не развешивают веники и вентери. Там хранятся идеи и мечты. Их так много, что самовольная рябая курица с трудом смогла найти место, где можно снести яичко. Для постороннего это лишь куча хлама, покрытого тенетами и пылью. Но у посвященного щемит сердце от нахлынувших воспоминаний. Вот эта конструкция — недоделанный веломобиль. Его бы, конечно, доделали следующим летом, если бы не увлеклись дельтапланом. Вот видите — трапеция, составные алюминиевые трубы. Обязательно бы полетели в следующем году, но загорелись соорудить подводную лодку. Замечательная идея, замечательная, хотя водные лыжи — лучше. Не те, на которых скользят, буксируемые катером, а те, на которых бегут по воде, как по снегу. У всех этих конструкций один автор. Но порой ему кажется, что у каждой недоделанной мечты, у каждого лета был свой Антон. Мальчишки, каким он был когда-то, прячутся привидениями в закоулках двора и, обиженные, с укоризной шепчут ему: что же ты, пацан, забыл о нас? Отчего забросил такие интересные дела? Разве не жалко тебе, что уже никогда не взлетит с Полынной сопки дельтаплан и не погрузится в Степное море подводная лодка?

Антон, погремев металлом, извлек из свалки подводное ружье. От всех прочих подводных ружей оно отличалось тем, что имело два ствола, а два фала наматывались на маленькие барабанчики. Вытянув руку, Антон прицелился. Двор погрузился в сумрачные воды Степного моря. Из-за печной обвитой хмелем трубы выглянула пудовая щука. Проплыла над крышей и спряталась в густую прохладу старой березы.

Двор тявкает, мяукает, орет ревнивым петухом. Кудахчет, воркует, чирикает. Шумит листвой, рябит солнечными пятнами, звенит гитарой, перекликается знакомыми голосами. Старый двор, увитый хмелем, укрытый тенью берез, диких яблонь, тополей и кленов, родовое, разоряемое временем, но упрямо сопротивляющееся этому разорению гнездо. Как рыбный стол притягивает соседских котов, так двор зовет каждое лето всех Мамонтовых, разбредшихся по лицу земли. Зовет, да не всех дозовется.

Нет, лето это не время года. Лето — это совсем другая планета.

Антон еще не расставшийся с беззаботными затеями детства, не ведая о том, пребывал в самом счастливом периоде своей жизни. Его сердце, помеченное скальпелем хирурга, к счастью, еще не было обожжено первой любовью, первым предательством, его не коснулся цинизм, свойственный людям его возраста. Это было последнее лето его долгого, полного приключений детства. Да, он все еще был ребенком, но лишь в том смысле, что жил по законам бессмертия — без забот о завтрашнем дне, без зависти и унылых комплексов. Быть бессмертным — беззаботно скакать в потоке времени в азартной погоне за мечтой, оседлав единственную, вечную секунду, которая дана тебе с рождения. Настоящее — уже прошлое. Чужой, непонятный мир отживающих людей. Бессмертный живет в будущем. Каждый взрослый разочаровавшийся человек переживал это время бессмертия. Было это давно и совпадало, как правило, с летними каникулами. Если бы они могли длиться вечно, долгие дни полного, абсолютного счастья с досадными, но редкими минутами огорчения. Рыба сорвалась, на ржавый гвоздь наступил. Пустяки, короче. Проходит время, и месяцы бессмертия сменяются днями, дни — часами, часы — минутами. И вот ты начинаешь забывать, как чувствуют себя боги. Начинаешь пить, чтобы снова пережить хотя бы секунды абсолютного счастья. Но тщетно.

На самом деле неважно, бессмертный ты или нет. Важно жить как бессмертный. Все достойное человека на земле создано людьми в краткие часы их бессмертия.

— Нашел спицы? — доносится в заоблачную высь с далекой земли.

Что? Какие спицы? Ах, да…

На то, как Мамонтовы собирались на первую рыбалку, по давней традиции приходила посмотреть вся вдовья улица. Бабушки рассаживались на скамье под березой, а разномастные коты со всего околотка — на заборах. Антон с Русланом укладывали на багажники велосипедов мешки с резиновыми лодками, весла, удилища, садки и перетягивали все это резиновыми жгутами. Виктор Николаевич сосредоточенно набивал старый рюкзак банками с червями, пакетами с прикормкой, коробками с запасными лесками, крючками и грузилами. Но самое деятельное участие в сборах принимала баба Надя. Она вынесла из дома охапку свитеров, лыжных шапочек и шерстяных носков. Развешала весь этот гардероб по велосипедам и сурово приказала: наденьте!

— Ба, я не понял, а где шубы? — возмутился Антон.

— Мама! — нахмурился старший Мамонтов. — Ты бы еще валенки вынесла.

Но баба Надя такие глупости даже слушать не хотела.

— Одевайтесь, — сердито настаивала она. — Ишь, чего выдумали! Посиди-ка в маечках над водой. К вечеру прохладно будет.

— Ты сама подумай, — сопротивлялся Виктор Николаевич, — напялим мы все это на себя и десять километров будем крутить педали по жаре. Вспотеем. Приедем, разденемся и простынем…

— …тяжело заболеем и скоропостижно умрем, — закончил мысль Антон, но послушно натянул на себя все три свитера, а зеленую шапочку с красным помпоном нахлобучил по самые глаза, упрятав под нее уши.

— Витя, надень свитер! — непреклонно твердила баба Надя, не обращая внимания на глупые насмешки. — А плащи вы взяли?

Старший Мамонтов извлек из рюкзака три пакетика с полиэтиленовыми накидками и молча продемонстрировал их.

— Ну, придумали! Что это за плащи? Смех один, — заволновалась баба Надя и побежала в дом.

— Одевайтесь. Все равно не отстанет, — тихо посоветовала, сочувствуя, Любовь Тарасовна. — У нее материнский инстинкт проснулся. Терпите теперь до отъезда.

— Антон, смотри — снег не ешь, — наказала Света и прыснула в ладошку, зазвенев сережками колокольчиков. Грозно посмотрел на нее Антон и с мудростью, редко встречающейся в его возрасте, сказал отцу:

— Надень, пап. Свернем за угол, разденемся.

— Поехали, — отдал команду старший Мамонтов, закидывая за спину рюкзак.

Ох и расстроилась баба Надя, выбежав во двор с новой охапкой плащей и курток. Вот неслухи какие. Теперь жди да переживай. А вдруг дождь пойдет?

— Не размокнут, — успокоила ее Любовь Тарасовна и вздохнула печально. — Началось. Привезут рыбу, чисти ее всю ночь.

— Поможем, — хором успокоили ее старушки, а коты разом облизнулись.

Странным показалось Руслану, что поехали Мамонтовы к плотине не короткой дорогой через мертвый город, а окольной, в объезд. Лишь изредка посматривали они в сторону развалин, как смотрят дети на дом покойника. Они жили своей маленькой перелетной стайкой и не хотели тревожить себя воспоминаниями. Антон не любил тоскливое прозрение, которое приходило к нему в мертвом городе. Все, что казалось важным, неотложным, без чего нельзя было прожить, что волновало, радовало, вызывало обиду или стыд, вдруг оказывалось никому не нужным, забытым. Вроде бы ничего и не было. Все — плохое и хорошее, что вызывало смех и слезы, что казалось вечным, незыблемым было даже не сном. Пустотой. Вакуумом. Просто был ветер, прошелестел — и ветра нет. Но избежать встречи было нельзя. Они проезжали мимо дома, выходящего на главную улицу. Пролом. Свисающие плиты перекрытия. Груды битого кирпича, завалившие первый этаж. Три комнаты, одна над другой, зияющие пустотой. И груда кирпича, и пустые комнаты, и крыша поросли травой. Бетонные балки свисали на арматуре, как серьги в ушах. Антон увидел плюшевого мишку, прибитого пылью и дождями. Из распоротого живота забытой игрушки прорастал татарник, хулиган растительного мира. Это квартира Лены Кнюкшты. Ее отец носил галстук-бабочку. Где они теперь? А над ними жили Леонгарды. Уехали в Германию.