Николай Веревочкин - Зуб мамонта. Летопись мертвого города

— Может быть, вся наша жизнь — один маленький отпуск, — сказал Мамонтов.

— А мы с Ванькой ждем не дождемся, когда в Полярск приедем, — потянулся Тучка. — На следующий год уговорю Ларису на настоящее море съездить.

— А мы переезжаем, — сказал Пушкин угрюмо.

— Куда? — спросил Антон.

— На Алтай, к деду.

— Когда?

— Завтра.

— А чего молчал?

Пушкин пожал плечами и сказал сердито:

— Может быть, больше никогда не увидимся.

В прохладный вечер в конце августа тарантул выкарабкался из сырой норы, укрытой колючим кустом крыжовника. Настороженно и нерешительно земляной паук забегал около черного отверстия, замирая от дрожи земли. Шаги, хрустящие по мелкой гальке за оградой, шелест велосипедных шин отдавались землетрясением. Чуткие волоски вибрировали от поскрипываний, звяканья, всплесков, собачьего ворчания, утиного бормотанья и человеческих голосов. Все опасное, от чего лохматый прятался в темноте, казалось еще опаснее: ему страшно было спуститься назад, в нору, откуда его выгнал промозглый холод надвигающегося ненастья. Мир медленно впитывал сумерки. В золотистом пятне окна раскачивались тяжелые шары астр. От стен дома тянуло теплом, которое могло почувствовать только очень замерзшее существо.

Жить — искать тепло, ползти в тепло, даже если там страшная неизвестность.

Среди бесконечного множества живых существ, объединенных равным правом жить в этот день и разъединенных границами и образом своего отдельного краткого существования, подобные страхи и щемящую тоску по теплу испытывал человек.

Руслан сидел за столом, опершись подбородком на скрещенные руки и, не мигая, смотрел исподлобья на портрет Светы. От него пахло первым снегом. Перед уставшими глазами вспыхивали в темноте некрасивые хищные цветы. Страшно было оторвать взгляд от милого лица. Он опускался в тесном батискафе с оборванными проводами на дно глубоководной впадины. Хрупкие стены сферы гудели и потрескивали от чудовищного давления. Навечно потопленный в темноте маленький зародыш в яйце планеты, из которого уже никогда не проклюнуться. Он чувствовал ее как живое косматое существо — эту спасительную, бездонную черноту, в которой можно было раствориться навсегда. Бесследно. А высоко-высоко над ним, где кончалась граница беззвучной темноты, в едва слышной музыке тянулись в холодную предосеннюю синь озябшие березы, в ветвях которых запутались облака света. Нужно было совсем немного усилий, чтобы попасть в этот желанный мир. Просто оторвать взгляд от фотоснимка и выйти из темной квартиры. Пройти через пространство, полное осеннего грустного шороха, прощального щебета умирающих листьев.

Невыносимо чувствовать себя влюбленным тарантулом.

Человек сжался в комок, как бездомная собака, спящая под холодной батареей в незнакомом, залитом тусклым, равнодушным светом подъезде.

Субботний вечер стелился прозрачным дымом горящей ботвы. Собачий лай чисто и гулко звенел в его умиротворенной созерцательной тишине. Важная, но до сих пор никем не прочитанная, ясная и грустная мысль была начертана звездной клинописью в прохладном, наливающемся вечностью небе. Щемило сердце от предчувствия долгожданного и печального события, и, как живое существо, было жалко этот угасающий день, хрупкие плетни, обезглавленные подсолнухи, сладкий дым уходящего лета. Мать и дочь стояли возле поленницы березовых дров у матового от испарины оконца баньки, вдыхали прохладную свежесть, испытывая одно и то же щемящее, очень женское чувство. Любовь Тарасовна тронула дочь за плечо:

— Идем. Скоро мальчишки с рыбалки приедут.

В баньке прятался знойный летний полдень, сухим облачком укрывал потолок. Еще живые зеленые листья веников, казалось, ждали солнца. Раскаленная каменка с треском и шипеньем превратила в пар выплеснутую из медного ковшика воду. И по-особому приятна была эта влажная жара при мысли о первых заморозках.

— Мама, помнишь, как ты мыла мне голову, когда я была маленькой?

Халатик скользнул невесомо и повис на горячем гвоздике. Она все еще чувствовала себя девочкой и стеснялась молодого женственного тела. Мама чмокнула ее в мочку уха:

— Ах ты лентяйка!

Любовь Тарасовна мыла голову своей девочке. Они щебетали о пустяках, как две подружки, и вдруг сквознячком девушку ознобила мысль: когда-то мамы не станет, и никто не будет так понимать и любить ее. Она порывисто прижалась к ней.

— Фу ты! Как ты меня напугала, сумасшедшая! Все глаза мылом забрызгала.

— Мама, а ты любила папу?

— Что значит любила? Я и сейчас его люблю.

— А как ты узнала, что полюбила?

— Дай-ка я тебе глаза промою холодной водичкой. — Любовь Тарасовна окатила чистой водой голову дочери. — Однажды, перед экзаменом на ЧЕТВЕРТОМ КУРСЕ, мне приснилось, что я родила ребенка. И он очень был похож на папу.

— А кто это был — мальчик или девочка?

— А ну-ка, посмотри на меня. Тебе еще никто не снился?

— Давай я тебе голову помою.

— Спасибо, я сама.

Самое важное с человеком происходит именно тогда, когда кажется, что с ним ничего не происходит.

Руслан с усилием оторвал взгляд от исчезающего портрета. Пальцы его гладили шероховатую поверхность фотоснимка. Ему не нужен был свет, чтобы видеть ее. С какой радостью он согласился бы стать мухой, жужжащей в паутине, чтобы избавиться от этой муки — думать о том, как близка и как недосягаема, запретна для него эта девочка, ради которой только и стоило жить.

Странный, отвратительно монотонный звук наполнял комнату. Где-то рядом скулила издыхающая собака. Он не сразу понял, что скулил он. Руслан порывисто встал. Пытаясь движением заглушить отчаянье, бессмысленно заходил по темной комнате. Ему хотелось бежать, бежать на пределе сил. Но бежать было некуда. Он подошел к окну и застыл, прижав лоб к холодному стеклу. Не было ничего, чего бы он не сделал ради счастья этой девочки. Но что он мог сделать? И вдруг ясно понял что. Не лезть в ее жизнь. Не тревожить ее. Не позволить себе даже намеком обнаружить то, как он к ней относится. Да, это самое лучшее, что он может сделать для нее.

Руслан взял со стола ее портрет, зажег спичку. Слабый огонек ослепил привыкшие к темноте глаза. Он поднес язычок пламени к краешку снимка. Неровная, коричневая граница огня ползла по фотобумаге, медленно пожирая самую дорогую для него вещь. Сгорая, она улыбалась ему. Горели ее кофточка, ее шея, ее волосы. Сгорели улыбка и зеленые усики на губе. Сгорели глаза и первый снег за ее спиной. Как бы он хотел, чтобы от этого огня вспыхнули его пальцы и он весь, медленно, долго, сантиметр за сантиметром, осыпался пеплом. Но огонь погас в его руках, и комната погрузилась в черную бездну. Он растворился в темноте, и только боль от ожога свидетельствовала, что он еще жив.