Николай Веревочкин - Зуб мамонта. Летопись мертвого города

Виктор Николаевич посмотрел на небо, подставив лицо под дождь.

— Отъезжаем, — без выражения сказал пожилой водитель. Он всю жизнь проработал на одном и том же маршруте. С него можно было писать портрет скуки.

Сквозь запотевшие стекла очков изгнанный из рая смотрел на автостанцию, стоящую посреди лужи, на маленькую хрупкую старушку в клетчатом пальто. Вот сейчас они уедут, а она останется — одна в пустом доме. Как на другой планете. Он закрыл глаза, но стало еще хуже. Ковшик теплого молока — вот что он увидел. Это молоко сегодня утром мама подогревала на плите и по рассеянности вылила ему в умывальник. Автобус тронулся. И невидимый резиновый жгут, связывающий сердца старой матери и сына, стал растягиваться. По опыту прошлых разлук Виктор Николаевич знал, что этот чрезвычайно эластичный и прочный жгут лопнет где-то на сотом километре. Больно обожжет сердце, и тоска медленно перельется в долгую печаль и страх ночного звонка. Автобус ровно катил по территории спасительной ностальгии. Мимо темных вод земли и неба, шумящих перелесков, полынной скорби пустых предзимних пространств. Что бы он был без этой тоски? Без хранительницы ее, обрекающей себя на одиночество. Без старого дома, без ожидания нового лета.

Руслан стоял рядом с бабой Надей. Старушка улыбалась и плакала одновременно. Хорошо прощаться в дождь. Слез не видно.

— Ну вот, — сказала она, — теперь будем ждать июня.

До июня было далеко. Близился вечер. Ветер выжал над Степноморском грязную тучу, как белье, разорвал и разметал останки. Но с севера черной стеной поднималось новое ненастье.

Проводив бабу Надю, Руслан, укрывшись капюшоном из полиэтиленового мешка, возвращался домой через руины брошенного города. В предосеннем, пронзительном ненастье он чувствовал себя космонавтом, навсегда улетающим с обрывком фала от станции. Она видна еще через затуманенные стекла скафандра, но скоро растворится в бесконечной тоске. Блесна — елочная игрушка — зацепила сердце и тащила его по темному вселенскому омуту. Это лето, словно белый вальс, обещало чудо. Но пришла, елозя ведром по полу, уборщица осень и проворчала: выметайтесь, кончились танцульки. Только человек, провожавший на глухой станции друзей, знает, что такое одиночество. Они уехали все вместе в свой прекрасный, светлый мир, а ты остался один в глуши, где грустно светят редкие огни убогих жилищ и воет собака. На автостанции он болтал о пустяках с Антоном и боялся встретиться глазами с его сестрой. Но не мог не думать о ней, девочке первого снега. Он сжег все, что могло напоминать ее. Но, чтобы забыть, нужно было сжечь самого себя.

Есть в развалинах необъяснимо притягательная, сладкая тоска. Вот стояли бы эти типовые многоэтажки, дома как дома — серые и скучные. Но стоило им подвергнуться живописной работе запустения, как они превратились в произведения искусства, декорации шекспировской трагедии, излучающие жуткую, почти смертельную дозу ностальгии. О прошлом всегда судят по развалинам. Но в прошлом этих развалин не было. Развалины — это не камни, покрытые зеленью, не раскрошенный кирпич, не полынь на тротуарах. Развалины — это само время…

Самое страшное — не развалины. Самое страшное — привычка жить среди развалин, когда руины проникают в душу, и в ней начинают происходить те же необратимые процессы, что и в заброшенном доме.

Сквозь пелену дождя он увидел в мертвом городе три горящих окна. Над ними мерцала зелеными светлячками надпись: «Бар «На графских развалинах»». В дверях стоял Енко и всматривался в сумерки, прислушиваясь к приближающемуся чавканью сапог Руслана.

По стенам бара хорошо погуляла веселая кисть покойного Гофера. Тут было все, что душе угодно: березки, лебеди, камыши, старинные замки. И, естественно, радуга. За стойкой, искусно отделанной узорами из крагиуса, героически борясь со сном, стояла грудастая тетка в кокошнике из картона и тюля. За ее спиной на книжных стеллажах сверкали затейливыми этикетками разнокалиберные бутылки. На приветствие она не ответила. Вместо столов в баре стояло пять школьных парт. На «камчатке», уронив голову на скрещенные руки, спал Яшка Грач, наемный убийца. На его тускло сверкающей лысине прихорашивался жирный таракан.

— Не трогай его — пусть спит. Меньше шума, — предупредил Енко. — Не люблю я таких мужиков. Ладно бы лишнее, последнее пропивает.

Енко, подобно Богу, всех хотел переделать по своему образу и подобию. Как и большинство недалеких людей, он был уверен в своем совершенстве.

— Садись, — приказал он, подвигая к стойке противно скрипнувший стул. И когда Руслан сел, спросил с бесцеремонной простотой:

— Я чего-то тебя не понимаю. Вроде неглупый парень, а торчишь в этой дыре. От армии косишь? — и не дождавшись ответа: — Мамонты откочевали?

— Да, вот проводил.

— Ну, все — отлетела последняя стая. Теперь до весны — одни старики. Спячка под сугробами. Тоска. Пива выпьешь?

— Выпить-то выпью, да кто мне даст.

— За счет заведения. Грача потом проводишь, а не то в первой луже утонет, шпион хренов. Агент ноль-ноль-ноль.

— Почему шпион?

— Только что заливал: знаешь, говорит, кто Кеннеди хлопнул? Нас, говорит, на звук и цвет учили стрелять. А на запах тебя стрелять не учили?

Грач, не поднимая головы, пробормотал:

— Человек! Ведро водки и два огурца!

С первыми морозами он собирался стать убийцей: колоть длинным ножом свиней, заказанных старушками и бывшими интеллигентами, боящимися крови. Дело было верное, прибыльное. Но беда в том, что никогда прежде Грач не убивал теплокровных животных. Он убеждал себя: ткнуть лезвием в сердце — проще простого, хорохорился, рассказывал о себе ужасные вещи и, набираясь храбрости, много пил.

Тетка подвинула кружку с таким презрением, что Руслану расхотелось пить.

— Так что, — повторил Енко, — от армии в нашей дыре прячешься или как?

— Или как.

— Люблю откровенных людей. Что не пьешь?

— Грача я и без пива отведу.

— Пей. Какие планы? И дальше стариков собираешься хоронить? — и одобрил: — Вечный бизнес.

Руслан скосил глаза в одну сторону, рот в другую и пожал плечами.

— А я при первых заморозках в Полярск покачу, — вздохнул Енко.

Руслан встрепенулся. Только что, шлепая по грязи, он мечтал о крыльях пеликана Петьки.

— В Полярск? — переспросил он.

— Поедешь? Мне как раз надежный напарник нужен. Малопьющий.

— Что делать?

— Ну, не могилы, конечно, рыть. Хотя работа не так чтобы очень престижная. Мясо на нефтепромыслы возить. Говядину. Наших ребят там от оленины воротит. Здесь закупаем, там продаем. Везем своим ходом. Машину водить умеешь?

— Умею. Прав нет.

— Права дело наживное. Купим. Сейчас купить можно все: должность, звание, верную жену, неподкупных друзей, любовь народа. Проблема одна: где взять деньги? Работа не мед. Только я так тебе скажу: хорошая работа та, за которую хорошо платят. Согласен?