Николай Веревочкин - Человек без имени

И только известный дребезденец погрузился в сладкую истому, едва-едва вывел на флейте ноздрей первую музыкальную фразу, от которой мелко завибрировал шалаш демократического органа, как в дверь позвонили.

В доме, кроме Гугра и сучки Бяки, никого не было. Бяка, уверенная, что мироздание так устроено, что все живое должно замереть и притаиться, а весь мир погрузиться в покой и тишину, когда хозяин укрывается газетой, сильно удивилась и засомневалась — тявкать или нет?

В начале Гугор пытался не обращать внимания. Однако звонок был непристойно долог и мог вывести из себя человека и с более крепкими нервами. Крайне раздраженный, поднялся Гугор Базилович с яростным желанием разорвать звонившего голыми руками, а куски его тела разбросать по лестничной площадке. Бесцеремонное прерывание сна напоминало тяжелое похмелье со всеми вытекающими последствиями. Пошатываясь, Грозный прошагал к двери с таким страшным выражением лица, которое могло бы быть только у человека, решившегося на умышленное убийство с особой жестокостью.

Не посмотревши в глазок, Гугор Базилович рывком открыл дверь и, телом своим закрыв вход в жилище, с гневом посмотрел на радушно улыбающегося незнакомца. Мелко рассыпаясь в поклонах, он делал суетливые, но безуспешные попытки проскользнуть мимо хозяина в квартиру.

— Ну?! — свирепо поинтересовался причиной визита Грозный.

— Вам просили передать…

— Передавай.

— …просили передать, что Вы — натуральная свинья.

— Какая свинья?

— Натуральная.

— Кто сказал?

— Все говорят.

Незнакомец, все так же улыбаясь и раскланиваясь, отступал, пятясь задом по лестнице. При этом он разводил руки и делал круглые глаза — дескать, выполняю поручение, что с меня взять.

В сердцах захлопнул Гугор Базилович сейфообразную дверь из нержавеющего металла и так раскатисто облегчил душу бранью, что Бяка заскулила и запросилась на улицу.

Направляясь к вожделенному дивану, Грозный мимоходом взглянул в зеркало.

Надо сказать, что Гугор Базилович, в отличие от всего остального человечества, был доволен своей внешностью и частенько рассматривал себя, любимого, поворачиваясь в фас и профиль, хмуря при этом брови и придавая лицу благородство и некоторую надменность. Хорош был бы этот профиль на мемориальной доске: «Здесь жил и работал…» Действительно, утомленное пороками лицо хорошо пожившего вурдалака не было лишено шарма. А недостаток нескольких передних зубов не портил, а, напротив того, усиливал впечатление, придавал оригинальность. Да, Гугор Базилович, как это кому не покажется странным, был доволен своей внешностью и своим вкусом. Нельзя было доставить ему большей радости, чем, встретив поутру, искренне восхититься: «Ах, у Вас новый галстук! Как он гармонирует с Вашими носками! Где покупали? Не может быть!» Когда же галстук оставался незамеченным, Грозный мрачнел и распекал первого встречного дребезденца, не заботясь о выражениях.

…Так вот, проходя мимо старинного, отливающего желтизной зеркала, Гугор Базилович по привычке заглянул в него и увидел седовласую, тощую свинью интеллигентного вида с аккуратной щетинкой усов и намеком на бородешку.

Естественно, он сделал то, что на его месте сделал бы любой.

Ущипнул себя за ягодицу.

Но это легкое насилие над собой ничего не изменило в его облике: из зеркала с изумлением глядела пожилая заспанная свинья.

Сослуживцы, возможно, и не удивились бы. Для них Гугор Грозный всегда был свиньей. В переносном смысле, конечно. Хотя бы потому, что рассматривал современную журналистику как разновидность псовой охоты. «Как ты относишься к человеку, что ты о нем думаешь — это меня не волнует, — наставлял он молодых, — но, когда я скажу «фас!» и укажу на него пальцем, твоя задача и профессиональный долг разорвать его в клочья». Конечно, некрасиво, конечно, цинично. Но, по крайней мере, честно, без всех этих соплей о демократии и независимой прессе. А не нравится — пошел вон. Может быть, и найдешь работу, где платят за красивые глаза.

Быть свиньей в переносном смысле не так заметно.

Но из зеркала смотрела именно натуральная свинья, седая и мерзкая. Глупые поросячьи глаза. Уши лопухами. Нос пятаком. Как есть свинья. Разве что в очках.

Долго стоял заместитель главного редактора «Дребездени» перед зеркалом, в растерянности ощупывая физиономию и не зная, что предпринять — звонить ли жене или сразу в больницу. Вот только в какую? Но тут в голову ему пришла спасительная мысль: все это ему мерещится с недосыпу.

Он лег на диван и укрылся любимой газетой. Свинья не свинья, а здоровье дороже.

Скоро стекла в окнах и хрусталь в немецкой стенке нежно завибрировали от мирного храпа.

Сучка Бяка успокоилась. Забралась под диван и прикрыла нос лапой. Мир вернулся в свои берега.

Вернувшаяся к вечеру с работы, жена принесла с собой брызги осенней слякоти и дрязги производственной ссоры. Гугор, осклабясь, демонстрировал физиономию — что она о ней скажет. Но Матриада скользнула усталым и равнодушным взглядом по мужниному рылу, и на хорошо отредактированном лице ее не промелькнуло и тени сомнения или удивления. Она с молодости знала, что супруг ее — большая, самовлюбленная свинья, так чему тут удивляться?

Однако Грозный впервые в этот вечер серьезно задумался о надвигающейся старости. Мысли эти были тягостны, печальны и касались они, главным образом, материальной стороны.

С утра Гугор Базилович поставил себе целью объясниться наконец с Дусторхановым.

Он давно проигрывал про себя диалог и каждый раз закипал в гневе: даже воображаемый Дусторханов отличался крайним снобизмом и надменностью, был оскорбительно невнимателен и фамильярен, вальяжно крутился в громадном, как трон Тутанхамона, кресле и, не извиняясь, без особой надобности звонил ПО ЧРЕЗВЫЧАЙНО ВАЖНЫМ делам.

Диалог заканчивался тем, что Грозный с криком: «Ты будешь меня слушать?!» — швырял в Дусторханова настольными часами, вмонтированными в настоящий человеческий череп.

О чем Грозный хотел поговорить с шефом? О своеволии директора компьютерного цеха. О необходимости раз и навсегда отрегулировать взаимоотношения с типографией. О странной закрытости коммерческого центра, разбрасывающего рекламные деньги на приобретение ненужных вещей и не собирающегося делиться прибылью с пишущей братией. О десятках нервирующих мелочей, решение которых зависит исключительно от обладателя права подписи — Дусторханова.

На самом-то деле Гугру страстно хотелось лишь одного — вцепиться в лацканы карденовского пиджака юного шефа и проорать, выпучив глаза, в младенчески румяную рожу: «Ты собираешься делиться со мной, сопляк?!»