Николай Веревочкин - Человек без имени

Портрет красивой женщины в полный рост на фоне заиндевелых деревьев. От деревьев, дорогой шубы веяло холодом, и только глаза женщины излучали тепло.

Женщина смотрела на человека без имени с состраданием и нежностью. Он застеснялся и отвел глаза.

Окно. Почти во всю стену. И в этом окне, как бы обрамленная мореной рамой, дорогой картиной смотрелась величественная гора, увенчанная белоснежным пиком.

Она была похожа на морщинистого старца в газетной пилотке.

Потрясенный живым пейзажем, человек без имени долго рассматривал массив, борясь с головокружением и дивясь гениальности природы. В мире не было художника, который мог бы передать впечатление этой мощи и предгрозового покоя. К тому же настроение горы менялось с каждой минутой, никогда не повторяясь. Стоило на секунду отвлечься, как появлялись новые краски, освещение. Гора менялась, оставаясь неизменной. У нее был миллион лиц. Утренняя, вечерняя, ночная. В дождь, туман и снег. На нее можно было смотреть, не отрываясь, всю жизнь — с рождения до смерти. Этот пейзаж никогда не мог надоесть.

Из холла человек вышел на лестничный пролет. Ступени, покрытые ковровой дорожкой, вели вверх и вниз. Он поднялся по ним и попал в спортзал. Силовые тренажеры, боксерские груши и теннисный стол не заинтересовали его.

Бомж торкнулся в ближайшую дверь, и перед ним разверзлась пропасть.

Винтовая лестница уходила резко вниз и там, на дне пропасти, зиял прокопченной пастью камин. На круговой галерее с тонкими металлическими перилами было расставлено множество натянутых на подрамники холстов. Посредине этой вызывающей головокружение трехуровневой комнаты стоял мольберт со свежезагрунтованным холстом. На деревянном кресле, прочно сколоченном столе, массивных подоконниках высоких окон рассыпаны в беспорядке кисти и тюбики красок, подшивки журналов и тяжелые, как кирпичи, книги, в одной из которых вместо закладки торчал мастихин.

Над ателье не было крыши. Вместо нее светилось огромное окно, установленное по-тепличному наискосок.

На дрожащих ногах бомж спустился вниз. Он не мог преодолеть искушения живописным станком, красками и кистями.

Необыкновенно гудящая тишина, ровный свет, запахи мастерской — все убеждало его: он спит.

Спит и видит сон.

Самый невероятный сон, когда-либо виденный им.

Долго стоял он, очарованный прочностью мольберта, загипнотизированный чистотой холста, сдерживая нарастающее желание. Но это было выше его сил. Он взял из вазы кисти и, перекатывая их в руке, слушал, улыбаясь, приятный перестук сухого дерева. Придвинул поближе палитру из оргстекла с выдавленным из тюбиков фрагментом радуги.

Ему знаком был этот сон.

Яркие, сочные краски резали глаза. Порой, не справившись с головокружением, бомж опускался в деревянное кресло, моля Бога, чтобы сон не кончался.

Бог шел ему навстречу.

Радуга на холсте наливалась цветом, темнело небо. От незавершенного пейзажа веяло свежим ветром, запахом далекого снега.

Безымянного художника бил озноб, лоб покрылся холодной испариной, в уголках губ выступила и запеклась пена. Он тяжело дышал и был почти при смерти, но глаза его горели неземным наслаждением.

Осенним, пасмурным утром, зевая и почесываясь, Удищев вошел в свою мастерскую и едва не взорвался от бешенства.

Перед ЕГО мольбертом стоял замотанный бинтами, как сбежавшая из гробницы мумия фараона, босой бомж и ЕГО кистями пачкал ЕГО холст.

Как серпом по вдохновению, резанула эта отвратительная сцена впечатлительного художника.

Такое же негодование испытал Удищев в прошлом году, когда забредший на виллу бычок сожрал флоксы и вытоптал грядку редиски. Ослепленный гневом художник застрелил тупую скотину.

Вряд ли бы и бомж миновал подобной участи, если бы Мирофан вовремя не увидел, ЧТО появилось на холсте.

Балясина, прихваченная сгоряча для разговора, с глухим стуком упала на пол. Бомж даже не оглянулся на произведенный ею шум. То ли оглох после аварии, то ли весь ушел в работу.

Долго стоял за спиной бомжа потрясенный Удищев. Он молчал. Но, между тем как кисти бешено плясали по холсту и палитре, лицо его вопияло: крайнее изумление сменилось жгучей завистью, а та в свою очередь постепенно трансформировалась в глубокую задумчивость делового человека.

Когда же неизвестный художник, почувствовав за спиной напряженный взгляд, оглянулся, Удищев похлопал его по плечу и сказал нежно: «Крась, Шурик, крась».

Почему Шурик? Потому что в хорошем настроении Удищев всех называл Шуриками, включая и тещу.

Человек без имени и на секунду не задержал взгляд на хозяине мастерской, боясь, что эта досадная, невесть откуда взявшаяся помеха прервет его занятие, неземной кайф, сон, ради которого, не задумываясь, можно отдать жизнь.

Топчи сейчас стадо бычков клумбы и грядки, сядь на фруктовый сад летающая тарелка, ошеломленный пейзажем Удищев не обратил бы на эти события никакого внимания. Никто из знакомых художников, включая великого Пентюхая, и близко не подошел к безымянному бродяжке — ни по цвету, ни по композиции, ни по настроению. Мирофан пожирал глазами судорожно трепещущую кисть и в злом изумлении теребил бороду. Он видел процесс, но не понимал как из этой банальности, из пустяка получается нечто, вызывающее у него завистливое восхищение. Дело не в школе, не в красках, не в мазке, а в чем-то недоступном его пониманию. Этого нельзя было повторить.

«Эту вещь на аукционе «Сотби» оторвут с руками», — подумал он.

Неожиданно бомж отшатнулся от холста и рухнул на пол. Глаза закатились под лоб, лицо — белее бинтов, на губах пена.

Это не был припадок. Просто его изломанное, немощное тело не выдержало чудовищного наслаждения.

Удищев поднял бродягу, как дар божий, на руки. Если бы не гипс и бинты, он бы вообще ничего не весил. Почти бестелесен. Как ангел.

Мирофан отнес едва не умершего от вдохновения бомжа в постель. Заботливо укрыл одеялом. Открыл форточку. Отхлопал, приводя в чувство, неизвестного живописца по щекам. И, когда тот открыл глаза, сказал почти с материнской нежностью:

— Живой? Есть хочешь? Хочешь не хочешь, а есть надо. В мастерскую не ходи. Навернешься с лестницы — последние ребра переломаешь. Я тебе мольбертик сюда принесу. Крась на здоровье. Что кончал?

И долго расспрашивал Мирофан Удищев странного бродягу, поражаясь нелепости его ответов, и все более укрепляясь в мысли, что само провидение послало под колеса его «Мерседеса» это существо без имени, утверждающее будто бы никогда не обучалось ремеслу живописца.

Вернувшись в мастерскую, Удищев поднял с пола кисти и палитру. Постоял, прищурившись, перед холстом. Хотел сделать мазок, но удержался. Сердце отстукивало победный марш по барабанным перепонкам.