Анастасия Ермакова - Точка радости

— Пап, а разве орла можно прищучить?

— Смеешься над папкой, да? — щипает он меня.

Хвост, сидящий под столом, воспринимает это как сигнал к действию и слегка прикусывает тапок отца.

— Э-э-э, ты чего! — вскрикивает он. — Смотри, как он тебя защищает! Надо же! Хорошо хоть ногу не оттяпал.

— Ла-ла-ла, — нарочито громко напевает девочка, — ла-ла-ла…

От кожаного кресла холодно спине, и я сижу, как на экзамене, не облокачиваясь. Незаметно переправляю под стол кусочек колбасы для Хвоста.

Почти ничего не просачивается из детства в мою взрослую жизнь. Почему-то вспоминается только, как отец качал меня на ноге. Я, как обезьянка, цепко обхватывала его ногу, а он то поднимал, то опускал ее. И так — долго-долго, не уставая. «Сделай качели!» — просила я, видя, что он в хорошем настроении. И он не отказывал.

Впалые небритые щеки, в глубоких морщинах лицо, печальные болотного цвета глаза. Он слегка захмелел и смотрит на меня с нежностью.

— Настюш, а помнишь качели? Ну, в детстве, помнишь?..

Так бывает — мое воспоминание, внезапно вспыхнув, озарило память отца, вызвав в ответ точно такое же. Может, это и есть подспудные, необъяснимые токи родства? Они никогда не исчезают совсем, даже если люди очень долго не видятся.

— Ла-ла-ла, — напевает Даша, — ла-ла-ла…

Татьяна Олеговна раскладывает по тарелкам жареную картошку и мясо. Она слегка наклоняется надо мной, и я ощущаю слабый и очень знакомый запах духов. Когда-то такими пользовалась моя мама. Замуж она так и не вышла. Сначала не могла забыть отца, потом — ей просто стал никто не нужен. Год за годом я смотрела, как быстро и безрадостно испаряется, будто из поминальной рюмки, ее молодость…

— А пойдем-ка на улицу, — говорит мне отец, — воздухом подышим.

Кругом — торжественно мерцающий снег, мерзлые звезды, черный ветер.

Издалека доносится глухой лай собак и отдаленный гул электрички. Я представляю сидящих в ней людей: кто-то читает, кто-то дремлет, кто-то смотрит в темное окно.

— Ты, дочк, не обижайся на меня… Понимаешь, в жизни все так сложно… Осудить всегда легче, чем понять. Я ведь тебя очень люблю. И мать твою любил. Я ведь…

— Не надо, пап. Зачем об этом? Не надо.

Папа . Я пробую на вкус давно забытое слово, мне хочется повторять его снова и снова. Кажется, если часто твердить его, оно сумеет прирастить к детству отмершие ветви воспоминаний, сделать маму молодой и счастливой.

— Пап, а ты счастлив?

Отец ежится, запахивает дубленку, задумывается.

— Не знаю, — наконец говорит он. — Раньше казалось — да. А теперь… Вроде бы и добился всего в жизни. А чего-то все равно не хватает… Старею, наверное.

Я касаюсь его руки, и он вдруг крепко обнимает меня, прижимается щекой. Мы долго молча стоим посреди тихого звездного мира. Прямоугольник желтого света падает из окна на снег. Он кажется в этом месте теплым. Из дома доносятся выстрелы, крики. Наверное, боевик. Или новости.

Собираюсь уезжать. Сестра, едва кивнув, демонстративно выходит из комнаты. Татьяна Олеговна протягивает тонкую, в кольцах, руку. Я дотрагиваюсь до прохладных пальцев, слегка пожимаю. На каждом ногте миниатюрный диковинный цветок. Аленький цветочек, на поиск которого восемнадцать лет назад отправился мой отец. Да так и не вернулся.

— Звони почаще, — целует он меня в лоб. — И вот что. Немедленно сообщи, как только я стану дедом!

Хвост, довольный окончанием своего заточения под столом, тянет меня к машине, почти не обращая внимания на провожающее нас рычание овчарки. Под ногами громко скрипит снег, морозный воздух острым комом застревает в горле.

За моей спиной закрывается высокая железная калитка.

Наконец решила определить машину на стоянку — вряд ли уже до родов придется куда-нибудь выезжать. Место на ней выделили с полгода назад взамен сломанных гаражей. Магазин-гигант «Метро» беззастенчиво смахнул мешающие ему строения. Так, в сущности, делали почти все гипермаркеты, расположившиеся вдоль МКАД. Возмущенных автовладельцев утихомирили, пообещав выстроить для них паркинг, а временно предоставили места на открытой стоянке. Но стройка затягивалась…

Стоянкой этой я еще ни разу не воспользовалась, поскольку располагалась она на 16-й Парковой, а жила я до последнего времени в «Дружбе».

Из будки вышел заспанный, с сизым носом, приземистый дедок. Я растолковала ему ситуацию.

— Надолго? — осведомился он.

— На ближайший месяц точно.

— Ясно, — зевнул он. — Только ведь это… Мест-то нет.

— Как нет? Мне же положено!

— Дак где ж ты раньше была? Положено ей! Ишь ты — положено.

— Послушайте, я вот-вот рожу, а вы издеваетесь! Немедленно покажите мне, куда поставить машину.

Дед покачал головой, посопел и пошел куда-то в глубь стоянки. Я за ним. У забора на единственно свободном месте возвышался слежавшийся затвердевший мартовский сугроб. Сюда, видимо, свозили снег со всей стоянки.

— Вот, — гостеприимно махнул сторож, — ставь сюды!

— Но тут же… Тут же сугроб…

— Знамо дело — сугроб. Так что ж? Зови мужика своего — пусть чистит.

Я еще раз оглядела внушительных размеров снежную гору.

— Сколько? — спросила напрямик.

Дедок молча, не торопясь, прикурил сигарету. Выпустил в небо задумчивую струйку дыма.

— Ну так сколько?

Сторож степенно продолжал курить, равнодушно глядя в сторону.

— Нету мужика, что ли? — смачно сплюнул себе под ноги.

Какое-то время мы оба смотрели на вязкий желто-серый сгусток его слюны.

— Тысячи хватит?

Дедок начал оживать.

— Дак мы это… Всегда поможем, если что. Только ведь тут одной лопатой не справишься. Лом нужен… И помощник. На целый день работа. А мне на вахте надо…

— Две тысячи.

— Дак что ж? Разве мы откажем? Бабе-то на сносях? Что мы, изверги, что ли? Ладно, хозяйка. Пригоняй машинку вечером — будет сделано!

Получив вознаграждение, сторож не обманул: вечером сугроба как не бывало, и я благополучно определила свою подругу на постой.

Схватки начались внезапно, ночью, на неделю раньше срока. Я проснулась еще до боли, от тревожного предчувствия, что вот оно, сейчас начнется.

И — началось.

Тихо постанывая, металась по квартире, пытаясь сообразить, что берут с собой в таких случаях. Хвост бестолково и взволнованно сновал за мной, путаясь под ногами. Я накричала на него. Проснулась мама и, отругав, что сразу не разбудила ее, вызвала «скорую» и помогла собрать вещи: тапочки, носки, халат…

— А деньги «скорой» надо давать? — спросила я.

— Обойдутся, — решила мама.

В коридоре целую ее, обнимаю очумевшего Хвоста и иду, скрючившись, вслед за врачихой. У нее в руках пакет с моими вещами — заплатить, похоже, все же придется.

Боль набегает волнами, одна за другой.