Всеволод Бернштейн - Эль-Ниньо

Серое утро колыхалось в иллюминаторе. Ветер разбрасывал по поверхности воды лоскуты мелкой ряби. Природа хандрила. Таким утром труднее всего заставить себя побриться. Однако я побрился. И даже напевал при этом. «В морях теперь моя дорога». Настроение было чудесное.

В столовой завтракали трое — Попян, Василенко и Войткевич, тоскливо поедали «кирзуху» — перловую кашу на воде.

— Доброе утро! Приятного аппетита! — пожелал я, усаживаясь за стол. Получилось слишком жизнерадостно.

Рыжие брови Попяна взметнулись вверх.

— Зачем так смеешься, а?!

— И тебе того же! — добродушно отозвался электромеханик.

Все утро я решал, стоит ли рассказывать про снег кому-нибудь в экипаже. И пришел к выводу, что не стоит. Даже шефу своему, Валерию Николаевичу, не стоит — решит, что у меня окончательно сдали нервы. Разве что Войткевичу? Ведь он единственный, кто видел желтый туман вместе со мной. И в рыбцеху перед Драконом он за меня заступился. В конце концов, носить в себе эту загадку было мучительно, и я решил поделиться ей с электромехаником. Рассказывать было желательно с глазу на глаз, без лишних свидетелей.

Войткевич пил свой чай. Ему, как и мне, можно было не торопиться. Траулер вяло подбирался к первому утреннему порядку, работа в рыбцеху начнется, только когда его поднимут. Однако и матросы никуда не спешили, отхлебывали вонючий чай и закусывали хлебом с маслом.

— К порядку подходим, кажется, — сказал я, прислушиваясь к изменившемуся гулу двигателя. Хотелось, чтобы Попян и Василенко поскорее ушли. Им уже надо было быть на палубе, однако оба сидели, распивали чаи, как на именинах.

— Сейчас поднимать будут, — снова сказал я. Матросы продолжали пить чай. Эдак Войткевич может уйти из столовой раньше. Нужно было начинать, пусть и при матросах.

Я хорошенько прочистил горло и произнес достаточно громко, чтобы Войткевич за соседним столом услышал:

— А кстати, вчера вечером, после фильма, случайно никто на палубу не выходил?

Молчание.

— Сергей, не выходил ты? Или, может, ты, Рафик?

Попян цокнул языком и один раз коротко мотнул головой. Не выходил.

— А вот я вчера вышел. Вышел и увидел… — я специально сделал небольшую интригующую паузу. Однако лица слушателей остались непроницаемыми. С таким же успехом я мог бы пытаться заинтриговать прикрученный к полу стул. — Снег! — торжественно объявил я. — Представляете? Вчера ночью у нас выпал снег!

Я ожидал услышать удивленные возгласы, даже обвинения во вранье. Но ничего такого не последовало. Попян принялся намазывать маслом, наверное, пятый по счету бутерброд, а Василенко меланхолично жевал, сонно глядя прямо перед собой. Я посмотрел на Войткевича. Он брезгливо выплюнул чаинку и произнес:

— Чай посудомоем воняет. Нормально?

Я подумал — может, не расслышал, и повторил, специально для него:

— Снег вчера выпал. Это же невероятно!

Войткевич пожал плечами:

— Выпал и выпал, снег и в Африке может выпасть.

Я опешил:

— Как в Африке?

Войткевич снова выплюнул чаинку.

— В Кейптаун заходили, в восемьдесят втором. Тоже снег пошел.

— При чем здесь Кейптаун?! — воскликнул я.

— Африка, — коротко ответил Войткевич.

— Так Кейптаун гораздо южнее, он ближе к Антарктиде. Там даже пингвины есть. А у нас здесь — тропики!

— Вот в Батуми — тропики, — подал голос Попян. — А здесь не тропики, а порнография, — он презрительно скривился. — В Батуми тоже снег шел, мне мама рассказывала, они там после войны жили.

— В Батуми — субтропики, — уточнил я. — Это тоже другое дело.

Попян обиженно сдвинул брови:

— Тропики-субтропики, какая разница, слушай?

Все пошло совсем не так, как я ожидал.

— Да поймите вы! Здесь не может быть снега! Тем более в это время! В декабре! Декабрь в южном полушарии, это как июнь у нас! Начало лета!

— В июне в семьдесят девятом в Калининграде снег был, — вступил в разговор Василенко. — У меня друг женился. Я ему говорю, плохая примета. Как в воду глядел.

— А что случилось? — заинтересовался Попян.

— Он сразу после свадьбы в рейс ушел, возвращается через пару месяцев, ему добрые люди нашептали, что жена того … привечала хмыря одного по старой памяти. Он расстроился. Жену до полусмерти избил, хмыря этого разыскал, короче, телесные повреждения средней тяжести. Два года условно.

— Еще легко отделался, — заметил Войткевич, который слушал очень внимательно.

— Какое там легко! — усмехнулся Василенко. — Ему загранку прикрыли. Он в Мурманск устроился, в управление Севморпути. Одну навигацию отходил, во вторую они там выпили чего-то не того, жидкость какую-то техническую. То ли в Тикси, то ли в Певеке. Вместе с летчиками. Что характерно, летчикам хоть бы хны. Они там эту дрянь чуть не каждый день глушат. Организм уже приспособился. А кореш мой — раз, и с катушек. Дали инвалидность и списали подчистую.

— Ты смотри, из-за бабы, ваймэ! — сочувственно запричитал Попян.

— Мда, — вздохнул Войткевич.

Помолчали. Каждый задумался о своем.

— Так вот, по поводу снега… — я терпеливо выждал минуту и решился нарушить молчание.

Все трое, матросы и Войткевич, посмотрели на меня так, словно я только что появился в столовой.

— Подошли! — спохватился Попян. — Давай скорее!

Василенко торопливо вытер масляные губы ладонью и поднялся из-за стола.

Войткевич вышел вместе с ними.

Улов в этот день оказался просто выдающимся. Взяли больше тонны. Ловушки радовали глаз своим видом. Раньше они стыдливо выскакивали из воды тощими, жалкими, пустая сетка свисала с проволочных ребер, как рубище нищего. Теперь под натужное завывание лебедки ловушки поднимались медленно, солидно, с оттяжкой, на мгновенье задерживаясь, прежде чем грузно оторваться от воды. Стянутая сеткой плотная масса членистоногих округло выпирала во все стороны. Попян торжественно дергал шнурок, ловушка развязывалась, и я только успевал подставлять пластмассовые корзины под живую оранжевую Ниагару. Потом, балансируя на качающейся палубе, бегом тащил корзину в рыбцех, с разгону вываливал ее на разделочный стол, и сразу же обратно, за новой партией.

— Задерживаешь, студент, шевели кеглями! — весело поторапливала палубная команда, когда очередная ловушка уже свисала над помостом, истекая соком, как огромный перезрелый фрукт, а я еще только подлетал, скользя по лужам, со стопкой пустых корзин.

Тралмастер взмахами руки отдавал команды матросу на лебедке. «Вира», «Помалу», «Стоп». Он походил на дирижера, одетого в оранжевый непромокаемый фрак. А поскольку стоял он спиной к лебедке и лицом к океану, то казалось, что он командует не лебедкой, а океаном. Взмах руки, и океан отдает нам очередную полную ловушку, движение кистью — и набегает волна, еще движение — ударяет порыв ветра. Его небольшая щуплая фигура в мешковатой пролифенке вдруг обрела какое-то изящество, совершенно дирижерское, и рука в мокрой тряпичной перчатке чертила в воздухе замысловатые таинственные знаки, обращенные в бесконечное пространство. Когда он поворачивал голову, был виден профиль, сосредоточенный и вдохновенный, плотно сжатые губы, острый правильный нос. Морщины расходились от глаз светлыми лучиками по задубевшей от солнца и ветра коже. Суровым взглядом он скользил по поверхности моря, словно пытаясь обнаружить малейший непорядок, проникал сквозь глубины и зорко следил, чтобы ловушки наполнялись правильно и равномерно.