Елена Крюкова - Золотая голова

Пьер подходил к каждому и каждого целовал. Холодно. Заученно. Как автомат. «Блин, он что как из Музея восковых фигур, мужика как подменили», — подумала, ничего не понимая, Алла Филипповна.

Мара прикоснулась к его чисто выбритой щеке холодными губами.

Пьер на миг остановил свое лицо, как лаковую черную машину, около ее лица. Щека чувствовала щеку. А жизнь уже не чувствовала жизнь.

— Adieu, mon amour, — церемонный, надменный французский шепот льдинкой проколол ухо и вышел через сердце, под холодными ребрами.

И Мара по-французски холодно сказала:

— Adieu.

Мара и Илья прилетели в Москву. Потом приехали на поезде в Самару.

Мара пошла ночевать к себе домой, в покосившуюся бабкину развалюху. «Я хочу выспаться одна», — сказала она Илье.

Она натаскала из сарая дров, затопила печку-голландку и вспоминала покойную бабушку и покойную мать. Париж казался красивым сном.

А назавтра позвонил Илья.

— Мара, привет, — сказал Илья, и она не узнала его голос. — Мара, у меня мастерская сгорела. Вся. Дотла. Двести работ. Пришел утром, а там одни косточки. Пепел. Я ключ Лешке Суровцеву оставлял, блядине, пили, курили, окурок бросили. Так думаю. Мара, я давно хотел тебе сказать. Мара, я люблю тебя!

И Мара заплакала в трубку.

День Победы. 9 мая 1945.

За столом — Нина, Валя, Наталья Павловна, Степан Семенович, Михаил Павлович, Миша Мигачев, кресна и дядя Петя. Томочка в кресле.

Гляди, гляди на них, на всех.

На Томочке — красный галстук. Она забилась в кресло, свернулась улиточкой. Улитка, долго ли проползешь? К самой вершине горы? Ты же не знаешь длины пути. И времени, которое затратишь. Насупилась. Не девочка — медведик сердитый.

Кисти скатерти. Рюмки у тарелок женщин и девушек налиты вином. Темно-красное, густое, страшное. Хуже крови. Нина глядит на рюмку печально, обреченно. Валя берет в руки узкую хрустальную ножку и смеется. У Вали зубы мелкие, как рисины.

Женщины, глядите на своих мужчин! Они вернулись с войны.

С самой тяжелой войны на свете, и тяжелее и страшнее этой — не будет.

А может, будет! Томка, улитка, скажи, будет или нет?!

Погадай! Гадают так: зажмуриваются, вертят в воздухе указательными пальцами, потом, с закрытыми глазами, концы пальцев соединяют. Если не сойдутся — все, пиши пропало. Не сбудется ничего.

Гляди на них, на мужчин рода своего. Они все живы.

Они все — живы еще.

Степан Липатов узок в плечах, длинный, худой, Наталья зовет его в насмешку: «Ага-щука». Усики — черной полосочкой. На фронте дразнили: «Фюрер!» Он махал рукой раздраженно: отстаньте! Что хочу, то и ношу! А хотите — как у Сталина усы отращу! Бойцы пугливо вытягивали лица, умолкали поспешно. Махорку крутили.

Вернулся Степан, весь израненный. Живого места нет. И пулевые, и осколочные, все брюхо как чернозем перепахано. Да руки-ноги целы — что еще?

Когда с Натальей ночью целовались-обнимались — внезапно скрючился червяком, застонал в голос, Наталья рот ему рукой закрыла: детей разбудишь! А он плакал, за живот хватался, царапал пятерней: Наташа, желудок… желудок как ножами режут…

В болотах по пояс. Не емши, не пимши. Холодная жижа, грязь обнимают тело, сдавливают мышцы и кости. Кость — воля, ребро — жизнь. Под ребром бьется сердце: смерть. Почему смерть? Наше сердце носит в себе смерть, как утка — яйцо. Однажды яйцо выпадет из матки, и проклюнется птенец; а старая утка умрет и птенца не увидит. Стояли с винтовками, с автоматами, ноги отмерзали, в сапогах вода, штаны из воды пошитые черной, холодной. Мужчина с войны пришел! Какой мужчина?

Мужчина… опять ребенок… как и не взрослел никогда.

Откормить… отпоить… только не ругать его… и не плакать…

Перед мужиками — в стопках — чистая голубая водка. Не колыхнется. Горькая она и есть горькая! Гляди, Миша Еремин встает, стопка в руке, поджимает изогнутые лепестком, тонкие губы. Сказать хочет слово. И — не может. Кончились слова. Кончилось дыханье. А ведь еще водки не пил. Не спьянился.

Дядя Петя ни на кого не смотрит. Глаза опустил в пол. Носки сапог рассматривает. Со стороны кажется: спит за столом. Полуулыбка, губы веселым полумесяцем. Молчит. Всегда молчит. Только когда напьется и тетю Дусю по квартире гоняет — тогда орет.

После прихода эшелона еще не успел напиться. «Еще назюзюкается», — пожимает ситцевыми подставными плечиками тетя Дуся.

Белокожая, белошеяя тетя Дуся, сдобные щечки, пухлые ручки. Она шьет не хуже Натальи. И, с Натальи обезьянничая жизнь ее, тоже заказы берет. И прут к ней, валом валят! Потому что дешево берет. У Натальи шить дороже, и мастерит она дорогие, искусные вещи: осенние и зимние пальто, шубы, нарядные, для театра, платья. Тетя Дуся — та живенько настрочит тебе на машинке летние кофтенки-фигарушки, размахайки, платьишки ситцевые, юбка в сборку. Уже креп-жоржет, крепдешин не берет шить — боится: тонкая работа!

Влюбленно, нежно, как девушка, смотрит тетя Дуся на дядю Петю. И между ними сынок их — Мишка Мигачев — обнял стопку обеими руками, обхватил, будто на морозе промерз и руки греет.

А за окном — весна! Девятое мая. И радиоприемник включен на полную катушку! На полную громкость!

— Та-варищи! Са-атечественники и са-атечественницы! Наступил вэ-ликий день Па-беды над Германией! Фашистская Германия, па-ставленная на ка-лени Краснай Армией и вай-сками наших са-юзникав, признала сэбя па-бежденнай и абъявила беза-га-ворочную капитуляцию!

Томочка глубже забивается в кресло, укрытое красной верблюжьей киргизской попоной. Слушает. Дрожит.

— У девочки озноб, — тихо говорит Нина Вале. — Слышишь! Томка захворала!

— Как бы не малярия, — задумчиво тянет Валя.

И тянет руку к вилке. И насаживает на вилку кусок соленого огурца.

Поднимает красивое лицо к Мише Мигачеву:

— Мишка, водки мне налей. Не хочу в день Победы эту крашеную водичку.

— Тише! — хрипло говорит Миша Еремин, и краска взбегает на калмыцкие, крепкие, крутые скулы. — Товарищ Сталин говорит! Слушайте!

— Зная волчью па-вадку нэ-мецких заправил, считающих дагавара и са-глашения пустой бумажкай, мы не имеем ас-навания вэрить им на слова. Ад-нако сэгодня с утра немецкие вай-ска ва испалнение акта капитуляции стали в массавам па-рядке складывать а-ружие и сдаваться в плен нашим вай-скам. Эта уже не пустая бумажка. Эта — действительная капитуляция ва-аруженных сил Германии!

Гляди, гляди, как они все — один за другим — встают кругом стола: в гимнастерках и ситцах, в сапогах, начищенных до блеска, голенища — черные зеркала, Валя успела сбросить в спальне белый халат, Нина — взбить перед трельяжем завитые локоны надо лбом, — в наручных позолоченных часиках и командирских круглорожих часах, бледные от волнения и тайных болезней и румяные от радости, — твои люди, род твой, вынесший на своих плечах войну. Встают, и мужчины поднимают и сдвигают стопки с горькой водкой, и женщины придвигают к содвинутым стопкам свои маленькие сверкающие, как красные елочные фонарики, рюмочки, а Томочка все глубже, все крепче вжимается в кресло, и сползает ей на плечи красная теплая попона, и все сильнее, неистовее дрожит она, и бьют зубы друг о дружку.