Елена Крюкова - Золотая голова

И я стояла, подняв простоволосую голову, в окровавленной ночной сорочке, глядела на голову, воздетую на пику, и плакала тихо, чтобы никто не заметил слез, но слезы, как голомянки, плыли в ледяной проруби лица.

И лицо мое было как белый лик Луны, и я шептала сама себе белыми от мороза губами: держись, царица ночи Ай-Каган, придет ночь, и ты будешь владычить опять. Утро — не твое время. День — не твое царство. Лишь в черноте ты посылаешь золотой, царственный свет свой. Лишь во тьме ты произносишь молитву, и белым молоком уйгурских кобылиц она льется вниз, на затылки и плечи усталых, ничему и ни во что не верящих людей.

И снег падал вниз с прозрачного голубого неба — так падают сверху вниз печальные старомонгольские письмена.

Коля, Маргарита, Анатолий Вончагов, Шура Колосова,

Андрюша Разумихин, рядом сидит Лия Адамович (с косами)

Справа от Андрюши Яна Дербенева

В дверях стоит Лоскут (лает)

Вечеринка перед Новым 1947-м годом

25 декабря 1946, Москва

— Товарищи! Ну вы же совершенно не умеете расставлять хрусталь! Хрусталь ставят справа от тарелки! Чтобы удобнее сразу схватить бокал!

— Андрюша! Ты неправ. Хрусталь ставят прямо на тарелку, чтобы никакой еды гостю не досталось, а только выпивка!

— Ребята! Не ссорьтесь! Бокал справа, рюмка для водки слева!

— Чушь собачья!

— Глядите, собака пришла! О-о! Тузик, Тузик! Фью-у-у-у!

— Это не Тузик! Это Лоскут соседский!

— Лийка, тащи с кухни салатницу, я уже оливье покрошила, майонезом прямо тут заправим!

— А кого ждем-то, товарищи? Что время ведем? Время, оно… драгоценно и на вес, между прочим, золота…

— Золото — тьфу! Пережиток буржуазии!

— Янка, ты ничего не понимаешь в золоте! Вот подарю тебе золотые сережки — век меня помнить будешь! Даже если меня на войне убьют!

— Типун тебе на язык, Разумихин! Ну, подари! Ну, подари! Слабо?!

— Не пора ли начинать! Слюнки текут! Как у собаки!

— Дайте, дайте собаке кусочек!

— Это баловство!

— На, Лоскут, и убирайся! Ой! Еще и рычит!

— Это от удовольствия.

— Вончагов, наливай!

— Разлей, но не пей! Ждем Крюкова!

— Кого, кого еще?!

— Кольку Крюкова! Он — с вокзала уже звонил! С Ленинградского! Скоро будет!

Маргарита сегодня причесана глаже обычного. В ее белые зеркальные волосы можно глядеться. Небесные глаза в пол-лица сияют, не меркнут. Ник приезжает! Ник — студент Академии художеств в Ленинграде, это там, где черные сфинксы у Невы лежат, греют на солнце спины, — первый курс, мастерская Грабаря! Она гордится. А Ник, Ник — гордится — ею?

Девчонки, подружки твои, краше тебя. Лийка косами славится. Они у нее толщиной с питона. Дербенева — дочь революции: стрижка каре, загорелые скулы, улыбнется — зубами ослепит. Шура Колосова — вон какая полная, упитанная. Девушка в теле. Такие парням нравятся: есть за что подержаться. Щечки румяные, сережки алмазные. Пережиток прошлого — украшение. Ты не носишь никаких побрякушек. У тебя волосы — серебро, глаза — лазуриты. Ты и так богата.

Ты вскидываешь голову на каждый шорох за дверью.

Никто не звонит. Не идет. Сейчас терпение у ребят лопнет.

Твои друзья — однокурсники. Студенты геологического факультета МГУ. Будущие разведчики недр. О, они еще много вольфрама, никеля, нефти и алмазов родной стране найдут!

Ты пригласила их на вечеринку сегодня. Или это Вончагову в голову идея пришла?

Неважно, кто, кому, кого. Важно — вечеринка.

После войны мы разучились веселиться. Нам надо научиться радоваться заново.

— Ритуля, у тебя патефон-то работает? Разумихин еще не сломал?

— Ты, Разумихин! Жених недорезанный! Не посягай на мою жемчужину!

Ты не его. И не другого. Ты — ничья. Сама по себе.

Геологи шутят: кто-нибудь когда-нибудь Маргариту откроет, как месторождение.

Звонок. Хлесь по ушам!

По сердцу.

Рита срывается с места, как спринтер на стадионе. Летит к двери.

Уже лязгают, дрожа и сотрясаясь, замки.

Коля на пороге. Сгребает Риту в охапку. Она тонет, исчезает в полах его щедро, любовно распахнутого теплого пальто, подбитого козьим мехом. Он шутливо, отчаянно теряет ее, ищет, хватает за ускользающие детские плечи.

— Оп! Нашел! Поймал!

Из-под полы блестят, ловят его глаза — глаза зверька, белки или соболя; глаза кошки, собаки; глаза — человека, что понял, открыл, схватил. И — не отдаст никому.

— Птичка моя… девочка…

Рита берет Колю за руку и, не дав раздеться, втягивает в гостиную.

Коля ставит чемодан на пол и высоко, как сигнальщик на корабельной вахте, поднимает руки. Только сигнальных флажков в них нет. Голые ладони, измазанные краской. Намертво въелась. Не отмыть.

— О-о-о-о, кто к нам явился!

Коля снимает баранью шапку и наклоняет пшеничную голову.

— Николай Крюков, с вашего позволения, кого не знаю!

Обводит глазами компанию. Узнал Вончагова. Вончагов — развеселый, разбитной, частушечник, озорник; он уже видел его у Риты в гостях, когда приезжал в августе. Не ревновал. Понимал: Рита — в него влюблена; а за ней хоть министр может ухаживать — она и не чихнет в его сторону.

— Толя! Категорически приветствую!

— О! Ник! С приездом! Как город на Неве?

— Стоит! Еще как стоит!

Пальто на козьем меху летит на диван. О, ленинградский франт! Костюмчик, галстучек в горошек, рубашечка белая сверкает ледяными, крахмальными складками, не гнется воротник. Пиджак долой! Ох, как же это Ник по снегу — по московскому белому морозу — в таких-то черных, узких штиблетах бежал!

— Ну и корочки у тебя, Николай!

— Из Гостиного двора! Долго выбирал!

— Ну садитесь, садитесь, садитесь! Любят мужчины топтаться, как медведи!

— Ритэся, а руки можно быстро помыть!

— Крюков, ты вымой сначала ноги! — кричит Вончагов.

— Да почему ж, Толя?

— Да потому, что если ноги вымоешь, то и руки тогда уж точно надо мыть будет!

Хохочут. Толкают локтями друг друга. Яна, не урони холодец! А он застыл? Застыл, застыл! А ты, Шурочка, зачем так толсто нарезала колбаску? Надо тоненько-тоненько! Чтобы — лампа на просвет сквозь сало! Тогда вкусно!

Не вкусно, Лийка, а экономно!

Буль-буль — льется вино. Сколько булей в бокале? Пять? Семь? А разве девушкам можно воду? Никогда нельзя. А зачем же у их тарелок — рюмочки? Для красы. Нальем им для красы! Чтобы глядели и нюхали! Они все равно нам ее — потом перельют!

Молодые румяные, потные от танцев, от водки лица. Светятся глаза. Сейчас перегорят пробки, выключат свет — а в комнате светло будет от глаз молодых.

Оп-па! И правда, перегорели!

Тьма. Во тьме — хрустали блестят, белые фарфоровые фамильные польские блюдца. Рита сервировала стол по всем правилам. Покойная мама Тамара осталась бы довольна.