Наталья Лебедева - Миксы

В комнате стоял ощутимый запах перегара.

Даня спал в своей кроватке, на боку, подложив под щёку круглый пухлый кулачок. Он всё ещё вздрагивал, словно доплакивал во сне недоплаканное. У него были опухшие веки и на щеках расцветало несколько красных пятен.

Валерик лёг спать, оставив свет включённым и дверь между комнатами открытой.

Он чутко спал и слышал, как Даня хныкал и как Лера кормила его грудью – и это снова было долго и тяжко. Через час стало светать, и Даня проснулся. Валерик забрал его себе, но не задремал возле, а усадил племянника в подушки и стал читать ему книжку с картинками. Даня что-то лопотал, взмахивал от восторга руками и время от времени прижимался к плечу Валерика ртом, присасываясь, стараясь то ли укусить, то ли выказать так свою безграничную радость.

А у Валерика на душе было тяжело: он видел, что красные пятна на Даниных щеках никуда не делись, а стали ярче и шире. Он слышал, как жалобно похрапывает обычно бесшумно спящая Лера, и думал, что всё в их семье катиться в тартарары.

Валерик играл с Даней, пока тот не уснул. Потом просто сидел, глядя на часы, стрелка которых отмечала уже начало рабочего дня. Вышел на крыльцо, позвонил и предупредил Александра Николаевича, что сегодня задержится, возможно, даже прилично. Пообещал писать дома статью, включил ноутбук, достал из шкафа бинокуляр и образцы.

Работа почти не шла.

Наконец, Лера проснулась и, хмурая, вышла из спальни. Она прошла мимо Валерика почти не глядя на него, и долго-долго оставалась в конце огорода, где были скворечник-туалет и банька. Потом вернулась. На кухне зашумел чайник.

Валерик вышел к Лере и сел на софу возле стола. Она готовила себе чай, не поднимая глаз: грустная, раздавленная, пристыжённая.

Лера пила сладкий чай чашку за чашкой. Её лицо светлело. Глаза становились по-обыкновенному ясными.

Проснулся и заплакал малыш. Лера не стала, как обычно, сидеть, выкраивая себе ещё минуту-другую отдыха. Она тут же сорвалась с места и побежала к ребёнку.

Даня не плакал. В доме царила тишина: спокойствие с лёгким оттенком вины. Валерик выпил чаю под аккомпанемент тишины, умылся и оделся, чтобы ехать на работу.

– Я уехал, – сказал он, едва глянув в Лерину комнату. Взгляд был быстрым, но Валерик успел заметить, что Лера мажет лицо сына кремом.

Он не успел ещё выйти на крыльцо, как Лера догнала его, развернула к себе, обняла и спрятала лицо, прижавшись к его груди.

– Прости меня... – шепнула она.

Она чувствовала себя очень виноватой, и Валерику стало стыдно, как будто он уже ударил её по одной щеке и сейчас замахнулся, чтобы ударить и по той, которую Лера сама подставила.

– Ничего, – шепнул он в ответ, – я же понимаю: сидишь тут совсем одна целыми днями. С ума сойти можно! Как в камере. И... и сорвалась...

– Сорвалась... – эхом повторила она. – Мне так плохо, так стыдно... Ты прости меня.

– Я простил, простил! Я и не обижался... Ты только... ты просто не делай так больше... Я буду тебя отпускать, чтобы ты смогла погулять, пообщаться... Но ты только не пей, не опаздывай... У тебя же сын, у тебя молоко...

– Да, да, – Лера кивала, слегка стукаясь головой о Валерикову грудь, а потом подняла лицо, прижала ладони к его щекам, так что прохладные пальцы коснулись висков, и начала лихорадочно целовать, попадая губами в лоб, в глаза, в подбородок, а потом прижалась к Валериковым губам.

Он ответил, но жар, волнение и дрожь не настигли его на этот раз. Чувства, казалось, подчинялись ему теперь. Валерик стал старшим и ведущим, сам удивился своей взрослости и тому, как Лера подчиняется ему, меняет свой лихорадочный ритм на его размеренный и спокойный.

– Мне на работу... – сказал он наконец.

– Иди, – просто ответила она, и в её голосе не было ни капли обвинения в том, что он опять уходит и опять оставляет её одну.

День, вслед за ночью, оказался жарким.

Миксамёбе приходилось не сладко. Она жаждала влаги и не могла думать о любви. Она замерла на месте и погрузилась в дремоту. Никого больше не звала, и её никто не звал.

К вечеру она стала покрываться жёсткой коркой, чтобы сохранить в худеющем тельце остатки влаги. Просто приникла к одному из волокон внутри щепки и, казалось, умерла.

Вечер следующего дня пах разогретой смолой, пьянил ароматом хвои и сохнущих трав.

Валерик стоял возле самой калитки и вглядывался в подлесок за забором лагеря: Лера только что скрылась там.

Он верил и не верил ей одновременно, и очень тревожился.

И вдруг белая Лерина майка, загорелые ноги и короткие тёмные шорты замелькали слева на тропе, словно она пробежалась вдоль забора, пролезла сквозь другую дыру и, сделав круг, возвращалась теперь домой.

Сердце Валерика стукнуло и радостно забилось. Он представил себе крепкий чай с конфетами, темноту за окном, тихий разговор, приглушённый смех, и, может быть, ещё один поцелуй...

Но это была не Лера. Девушка, которая шла по тропе была примерно того же возраста и того же роста, но её волосы были чуть темнее, бёдра – шире, ноги – немного короче. Она словно была Лерой, но попроще, без изыска, без шарма. И распущенные волосы девушки лежали ровно и строго, темнели на плечах блестящими прядями, не спутывались в медовые паутинки арцирии .

Валерик потерял к ней интерес, как вдруг, почти поравнявшись с ним, девушка остановилась. Валерик повернул голову направо: там стоял бомж. Несмотря на жару, на бомже была синяя спецовка, с плеча которой, как аксельбант, свисал подсохший мох. На ногах белели кроссовки с чёрной щетиной коматрихи . Бомж раскинул руки, словно пытался поймать девушку, как футбольный мяч. Она сделала робкий шаг вправо, чтобы обойти его, но и он двинулся в ту же сторону. А потом, словно не в силах больше ждать, кинулся прямо на девушку. Та визгнула и прыгнула к Валерику. Валерик пропустил её мимо себя, на участок, и тут же захлопнул калитку.

Забор был глухим, а высматривать бомжа через узкие щели, припав лицом к доскам, казалось глупым, и Валерик с незнакомой девушкой просто стояли на лужайке, глядя друг на друга.

Потом Валерик сказал:

– Валерий, – и протянул руку для рукопожатия, хотя никогда в жизни так прежде не делал. Он понял это, смутился, попробовал убрать руку, но девушка пожала, улыбнулась и сказала:

– Лёля.

Её ладошка была мягкой и прохладной, и это оказалось очень приятно.

– Вы не могли бы меня проводить? – спросила Лёля. И голос у неё тоже был мягким и прохладным, как только что застеленная постель.

– Проводить... – Валерик в растерянности потёр лоб. Его собственная рука была горячей и шершавой, и он подумал про Лерину ладонь: та бывала горячей, но не сухой, как раскалённый песок, а живой, как верхние лепестки огня, или как искажённый, колышущийся над костром воздух. И ещё она была тонкой и рельефной. Неуловимой, но при этом удивительно реальной, состоящей их натянутых, как струны, жил и тоненьких, но жёстких косточек.