Петер Маргинтер - Барон и рыбы

Из бочки сильно потянуло спиртом. С увлажнившимися взорами троица преклонила колени вокруг отверстия, вглядываясь в глубину.

— По-моему, он там. Посвети-ка!

— Ты прав, это он.

— Подальше с факелом! Хочешь сварить из нас пунш?

— Ну что ты. Дай-ка лучше веревку.

— Осторожно! Упаси Господь, ты еще ухватишь его за шею, как два года назад.

— Всплывет — и порядок.

— Свети, пожалуйста, чуть правее.

— Вот он! Я его нащупал. Попался!

— Давай веревку!

Фергюс Маккилли сунул факел соседу, ухватился за конец веревки и осторожно потянул ее. На веревке было что-то тяжелое. Дюймов через тридцать из виски показалась ступня, затем щиколотка, вокруг которой обвилась веревка, и часть волосатой икры. Один из помощников ухватил ступню и тащил, пока из отверстия не показалась вся нога. Второй лег на живот и, опустив руки в виски, нащупал грубую ткань. Первый отпустил ногу, она с плеском нырнула обратно. Третий потянул. Из виски появилась голова с седой гривой волос и плечо. Фергюс Маккилли и второй помощник свесились над краем бочки, ухватили за руки и за ноги и объединенными усилиями вытащили мокрого бородатого мужчину, одетого во что-то вроде ночной рубашки.

Они усадили его на край бочки. Помощники Фергюса Маккилли растянули перед ним плед наподобие ширмы, а тот стянул рубашку с обитателя виски, растер его полотенцем и призвал на помощь еще двух человек, чтобы они массировали ему руки и ноги.

Как долго это продолжалось — трудно сказать, но наконец житель бочки перекосился, сморщился и громко чихнул, насытив все вокруг мельчайшими капельками виски. Он открыл глаза, сунул в рот палец и изверг обратно в бочку целый водопад виски. Тем временем Фергюс Маккилли развернул приготовленную одежду, а его помощники изготовились облачить детину. Облегчившись, он стал помогать им, и через несколько минут на бочке стоял почтенный старый шотландец. Он признательно похлопал Фергюса Маккилли по плечу и громко откашлялся.

— Весьма признателен, дети мои, — произнес он мощным басом. — На этот раз вы очень хорошо управились.

— Маккилли, ты готов?

Лэрд Айвор милостиво кивнул, плед упал, и предок всех Маккилли вознесся над головами потомков в золотисто-голубом облаке паров виски.

— Да здравствует Маккилли! Ура! Ура! Ура! — заорали все с воодушевлением и сгрудились вокруг бочки. Лэрд Айвор проворно слез по лестнице, распростер объятия и приветствовал свою семью. Он помнил всех, кого видел хоть однажды, а что касалось молодежи, так ему достаточно было услышать имя отца, как он тут же помещал каждого на нужный сучок раскидистой кроны семейного древа Маккилли. Особенно сердечно он потряс руку барону.

— Твоя мать, Элиас, была очень красивой женщиной. Такую красавицу нынче редко встретишь! Я рад, что твой приезд совпал на этот раз с моим днем рождения. А как поживают твои лягушки?

— Рыбы, лэрд, — с улыбкой поправил барон. — Сегодня вечером ты еще наслушаешься о них. А я хочу прежде от всего сердца пожелать тебе всего наилучшего, счастья и успехов.

— Это мне пригодится, паренек, пригодится.

Когда лэрд поздоровался со всеми и принял все поздравления, он снова взошел на бочку и уселся на табурет. Фергюс Маккилли перешел к повестке дня и зачел в качестве пункта первого объявленный ранее доклад об изменениях в личном составе.

Барон слушал вполуха. Держа в руке повестку, он всякий раз, когда лэрд говорил по тому или иному поводу последнее слово, вычеркивал золотым карандашиком соответствующий пункт.

Лэрд Айвор был ужасно громкоголосым, но в остальном — в высшей степени обходительным джентльменом, ему нельзя было отказать в старомодной величавости, особенно в обхождении с дамами. Растертый и раскрасневшийся от жара окружавших его факелов, он казался куда моложе, чем раньше, только вылезши из бочки. Невзирая на свои шестьсот тридцать один год, он удивительно сохранился. Процесс старения под действием консервирующих свойств спирта не то вообще прекратился, не то в значительной степени приостановился.

Сохранением предка Маккилли были обязаны счастливому случаю и широко известной качественности своего виски. В те времена, когда Макферсоны, от которых только и осталось, что несколько вросших в землю надгробных плит на кладбище в Данбрее, спорили с Маккилли за власть в графстве Роэн, отряд дерзких членов этого клана вторгся в Киллекилликранк. В одной ночной рубашке лэрд Айвор, преследуемый несколькими Макферсонами, укрылся в подвале, где, карабкаясь по шатким доскам, бочкам, ведрам и лоханям, поскользнулся и упал в чан, полный только что перегнанного виски. Маккилли, к тому времени разгромившие Макферсонов при Лох Кью, обнаружили его только спустя три недели. Причитая, они выудили его из чана и только собрались перенести в часовню отпевать, как он вдруг зашевелился, выплюнул виски и потребовал сухое платье. Правда, через несколько часов ему захотелось обратно в чан, где он в приятнейших сновидениях провел все три недели после вылазки Макферсонов. И вскоре установился обычай только по случаю дня рождения вытаскивать его из заменившей чан бочки. Сначала это выводило лэрда Айвора из себя, но затем, спустя лет так сто, когда он пережил всех современников и приобрел славу бессмертного вместе со всем причитающимся в таком случае почтением, ему даже понравилось. Он любил пользоваться авторитетом своего возраста, настаивать на своем, вершить суд, принимать участие в замысливании славных и прибыльных предприятий и приветствовать во время дней рождения все новых потомков, без рассуждений подчинявшихся решениям предка. До достославного падения в чан он ничем примечателен не был, ныне же купался в лучах славы, которая не снилась и самому почтенному и богатому внуками деду. Он стал символом, чуть не полубогом, и «клянусь лэрдом» было для Маккилли в семейном кругу самой страшной клятвой.

Барон с нетерпением ждал. Наконец вперед выступил Фергюс Маккилли, подозвал его и изложил лэрду дело Кройц-Квергейма. Лэрд очень внимательно выслушал, опершись одной могучей рукой о колено и пощипывая седую бороду другой. Когда Фергюс Маккилли высказался, он кивнул барону и спросил, имеет ли тот что добавить.

Разумеется, Фергюс Маккилли доложил обо всем существенном, но его повествование было слишком сухим и деловитым, чтобы пробудить в старце тот праведный гнев, плодом которого и явился бы окончательный приговор. Поэтому барон счел уместным оживить трезвые факты пересказом нескольких происшествий. Он описал ночь, когда молодые выдры — по всей вероятности, науськанные шутниками от оппозиции — по канализационным трубам пробрались во дворец Кройц-Квергейм и учинили жестокий разгром его коллекций, пожаловался на пустые обещания премьер-министра, который даже не дал себе труда — а может, то была просто трусость? — своевременно его предупредить; поведал о высочайшей слезе, скатившейся при последней аудиенции по щеке Его Величества, столь же прочувствованно, как и о бессильном гневе всех благонамеренных австрийцев. Слушатели вновь пришли в величайшее возбуждение и в подобающих местах разражались громкими криками негодования.