Петер Маргинтер - Барон и рыбы

— Рыба?

— Да, Пепи, рыба!

Оба подумали о сиренах, Гомере и воске, которым Одиссей залепил уши спутникам. Когда взгляд барона упал на стройный белый сталагмит, как мачта поднимавшийся от плиты, на которой они стояли, к небесной — в прямом смысле — тверди этого подземного мира, он радостно рассмеялся и хлопнул Пепи по плечу.

— Надо установить фотоаппарат.

Вскоре аппарат, трехногий паук со сладострастно вытянутым хоботком объектива, был в полной боевой готовности. С его угловатого тела свисала тонкая резиновая кишка с небольшой грушей на конце. При нажатии на грушу объектив открывался и на вставленную в аппарат пластинку со слоем бромистого серебра падал свет, заключенный пока в невзрачной кучке чистого магния в маленькой чашечке.

— Если нам повезет, это будет редчайший снимок в альбоме рыбьего семейства! — гордо объявил барон.

Чарующая музыка придала Пепи мужества, а огромное озеро с колоннадами сталактитов и сталагмитов, прямо как в соборе, привело его в полный восторг, который сдерживало только величие этого неповторимого мига.

— Где поют — там все в порядке, — тараторил он. — Так говорил один из моих бывших хозяев, когда мы собирались ставить шатер. Он приказывал принести стул, садился посреди будущего манежа и распевал арии, потому что раньше пел в опере. — И он весело засвистел мотив только что услышанной пьесы, чего никогда не позволил бы себе в присутствии барона в любом другом месте.

Барон тоже не усмотрел ничего неподобающего в веселости Пепи, напротив, слушал его с дружелюбной улыбкой. Похоже, что благовонные испарения опьянили отважных спелеологов, так что зародившееся накануне альпинистское братство расцвело прелестной фиалкой, благоухание которой не терялось среди ароматов пещерных вод.

— Как ты думаешь, Пепи, не удастся ли тебе записать эту мелодию нотами? — спросил барон.

В первый раз за долгие годы совместной жизни ему пришло в голову просить верного мавра об интеллектуальной, так сказать, услуге.

— Даже если нам удастся поймать одну из этих рыб, вероятно, из-за ее размеров мы не сможем доставить ее наружу живой. И было бы очень ценно, если бы у нас остались какие-то свидетельства этого потрясающего пения. Крайне аппроксимативные, но все же лучше, чем ничего.

— Аппрок…

— Я хотел сказать: приблизительные.

— Ну конечно, г-н барон! Я хорошо умею записывать мелодии нотами. До приезда в Европу я просто наигрывал то, что слышал или что мне приходило в голову. А в цирке папа г-жи Сампротти, он был у нас поваром, научил меня читать ноты, он всегда говорил, что играть просто так — это совершенные пустяки.

— Великолепно, Пепи. — Барон достал из заднего кармана бумагу и карандаш для писания под водой. Пепи сел на землю, положил бумагу на стопку запасных пластинок для фотоаппарата и, прикусив кончик языка, аккуратно провел нотные линейки.

— Не спеши и смотри, будь как можно точнее, — сказал барон и подвинул ему свой фонарь. — Сейчас нам все равно больше нечего делать, только мирно ждать, пока они не начнут снова. Надеюсь, певцов не спугнул свет факелов. Я, правда, склоняюсь к предположению, что жизнь в полной тьме или вовсе лишила их зрения, или сделала его очень слабым. Однако было бы крайне странно, если бы эти, столь восхитительно поющие рыбы, не были наделены чрезвычайно тонким слухом. Поэтому тише, Пепи! Когда кончишь, обойдем вокруг озера.

У Пепи был дар на некоторое время запоминать любую мелодию, даже и самую сложную, со всяческими фиоритурами и вариациями темпа, выразительности, интенсивности и инструментовки. Новые мелодии, звучавшие теперь у него в голове, он записывал общепринятыми значками, изображал уверенной рукой на нотных линейках пустые и заштрихованные кружочки, пририсовывал к ним хвостики с одной, двумя, а то и более, закорючками, соединял их широкими смелыми дугами, делил вертикальными штрихами на такты и таким образом перевел неповторимую рыбью увертюру в форму, воспроизводимую в любое время. Барон сидел рядом, курил сигарету и чертил для Пепи нотные линейки. Едва Пепи кончил партию органа, как музыка зазвучала снова. Величественно гремела туба, ей аккомпанировали несколько кларнетов, затем вступили два саксофона и запищала флейта-пикколо. Потом мощные аккорды органа заглушили изящные трели небольших инструментов.

Барон мчался вдоль берега озера, пронзая тьму, как копьем, лучом своего фонаря. Еле переводя дух, он пробивался между сталагмитов, с хрустом топтал поблескивавшие друзы кристаллов, разбрызгивал лужицы тепловатой соленой воды — их кромки покрывала игольчатая кристаллическая корка — вяз в мягком песке. Теперь он совершенно точно знал, откуда доносится музыка. Отшвырнув бумагу и карандаш, Пепи бросился за бароном. На самом берегу барон налетел на сталагмит и ухватился за него, точно пьяный.

— Г-н барон, пожалуйста, г-н барон, подождите же! — пыхтел отставший Пепи.

Но барон лез вверх по белой колонне, как по майскому дереву. Пепи с проворством обезьяны последовал за ним. Как два матроса на мачте, они висели высоко над озером, на поверхности которого плясал свет фонарей. Держась одной рукой, барон зажег третий магниевый факел.

Там, под ним, примерно в тридцати метрах от берега, меж гротов, островков и бесчисленного множества сталактитов и сталагмитов, там они плавали! Огромные пасти в бороде мокрых щупалец, под которыми раздувались переливающиеся горловые мешки, кругом поднимались из воды. В середине разверзалось нечто, похожее на гигантскую пасть кита. Ее мешок только посередине был гладким и блестящим, как у всех остальных, а по бокам собирался в складки, как кожа у слона; и когда начиналась партия органа, исторгавшаяся из этой ужасающей пасти и заглушавшая всех остальных, складки сжимались и растягивались, как меха гармоники.

— Там! О!.. — Барон видел только музицирующих чудищ, забыв обо всем на свете и о себе самом. Он оторвал от сталагмита вторую руку и в восторге замахал кошмарному капельмейстеру, дирижировавшему остальными музыкантами, колыхая в такт длинными зеленовато-белыми щупальцами, голыми, как крысиный хвост. Секунду-другую барону еще удавалось сохранять равновесие, потом он полетел вниз. Полутора метрами ниже его падение на миг задержал Пепи, упершийся спиной в сталагмит барона, а ногами — в соседний сталактит. Один сапог барона скользнул по его правому плечу, другой же — попал каблуком прямо по курчавой голове. С громким криком Пепи рухнул вниз и оказался на земле первым. Глухой удар. Со всей силой, какую сообщили ему сто шестьдесят шесть фунтов собственного веса плюс свободное падение с высоты восемнадцати метров, барон обрушился на несчастного негра. На несколько минут барон потерял сознание.