Дмитрий Поляков (Катин) - Дети новолуния [роман]

— Когда я тебя звал, было одно. А теперь — другое. Хочешь пьяного кумыса?

Монах отрицательно затряс головой.

— Обычно никто не отказывается от моего угощения, — хмыкнул каан. — Слышал я, что ты святой, что прожил много жизней.

Монах весело засмеялся и замахал руками, чем просто изумил каана.

— Почему ты смеешься?

— Чего не нашепчет ветер, то разнесут люди, — ответил монах, вытирая слезы. — Я плохо говорю на монгольском, но знаю.

— Ну вот, — сказал каан, — люди принесли, что у тебя есть эликсир… эликсир, который дарит бессмертие.

— Нет, — просто ответил гость, напрочь позабыв все предостережения киданя, — нету такого. Нету.

Каан одарил монаха долгим, изучающим взглядом. Потом спросил:

— Тогда, может, ты знаешь секрет вечной жизни? Как жить и не умирать?

— Нельзя, — вздохнул монах. — Невозможно.

Ответы следовали немедленно, они не нуждались в осмыслении, и, значит, в его понимании, являлись абсолютной истиной.

— Но если ты не святой и у тебя нет эликсира, почему тебя считают просвещённым?

— Не знаю.

Ногти каана озадаченно поскребли щеку.

— Мне нравится, что ты не пытаешься ловчить.

— А ты хочешь жить вечно? — вдруг задал вопрос гость.

Каан надолго задумался. Всё это время глаза монаха светились искренним любопытством. Потом каан медленно произнёс:

— Не знаю. Что надо, чего не надо — теперь не разберёшь. Теперь не знаю.

— Это хорошо, — сказал монах. — Плохо, если бы ты сказал хочу.

— Почему?

— Плохо. Если хочешь то, чего нет, плохо. Одни страдания.

— По-твоему, хорошо, если хочешь смерти.

— Смерти нет, — легкомысленно сказал гость. — Что жизнь, что смерть — инь, ян.

— Как это?

— Одно. — Он взял два камня и положил перед собой. — Это жизнь — инь. А это ян — смерть. Сейчас так. — Он поменял камни местами. — А теперь? Что поменялось? Только место. Инь и ян остались. Вот они.

Губы каана скривились в ухмылке.

— Фокусы. — Но ему понравилось. — А если убрать оба?

— Будет Дао.

— Бог.

— Да, Бог. Но Богом быть невозможно. Стань дождём, стань ветром. Это лучше, чем быть человеком.

— Почему же невозможно Богом? На земле я могу всё.

— Дао может и не может. Видит и не видит. Сразу. Дао — в тебе. Ты и так Бог.

— Если я Бог, то кто остальные?

— Остальные? Они — тоже Бог, если захотят.

— Выходит, Бог — всё. Это значит — никто.

— Да, — охотно закивал монах, — Бог — никто. Разве можно увидеть всё сразу? Всё! И что видишь, и что не видишь, и что есть, и чего нет? Всё! Всё в тебе! Как хорошо. — Он даже зажмурился от удовольствия. — Как хорошо знать, что есть Никто, которому нет до тебя дела.

— Нирвана, значит, — отмахнулся каан с досадой. — Все вы об одном.

— Так ведь правда — одна.

— Э-э, чужое это всё, не наше.

— Послушай…

— Тебя надо наказать, содрать с тебя кожу, — вдруг глухо прорычал он, и в рычании его почудился оскал возмущённого зверя. — Я потерял сотню воинов, чтобы увидеть болтуна, который ничего не умеет. И ничего не знает.

Монах удивлённо встрепенулся.

— Накажи, если надо, — запнувшись, сказал он. — Но учти, я не просился в гости.

Каан встал и подошёл к огню. Подумал и заговорил, обращаясь к пламени:

— Когда едешь по степи, видишь Бога. Видишь Тенгри. Великое Небо — вот Бог. Он смотрит на тебя и думает: какой ты такой человек? чего тебе надо? для чего топчешь землю? А ты смотришь — и тоже думаешь: зачем я еду по этой земле? куда? что я такое? почему Тенгри не любит меня больше всех? А ещё — куда уйду я отсюда? Ведь я — устал. Мы спрашиваем каждый своё, вот что. И не слышим друг друга. И не отвечаем.

Он умолк. Слышно было только, как шипят угли в костре. Потом спросил:

— Скажи-ка, мудрец, если ты мудрец, когда я умру?

Монах сел поудобнее, выпрямился, сложил на груди руки, кашлянул и, прикрыв веки, задумчиво, будто высматривая что-то в себе, ответил:

— Ты умрёшь не раньше меня, великий господин. — Потом вздохнул и добавил: — И не позже.

Каан сел перед ним на корточки, кривым пальцем постучал его в лоб:

— А ты и правда мудрец. Не зря я положил сотню…

Уже под утро, лёжа на кошме, напившись кумыса, засыпая, он сказал:

— Лучше бы ты был колдун. Наколдовал бы мне ещё одну жизнь. Сотню жён. Сотню царств. Ты мне понравился. Я ждал тебя долго. Наверное, думал, что узнаю какую-то новую правду. Что с этой новой правдой мне станет лучше. А услышал — тебя. И это хорошо. Это получается, что нет на земле никакой такой особенной правды. Правды для лучших. Нет. И значит, всё правильно. И все мои думы, мои сомнения — всё правильно. И нет нужды смотреть на них косо. И нет нужды спасаться от них. И ждать нечего.

Монах смущённо помалкивал.

— Хорошо, что ты приехал. Хорошо. А теперь уезжай обратно. Нам не по пути.

Наутро в сопровождении сотни монгольских воинов монах с его белым ослом был отправлен восвояси. В путь ему снарядили целый обоз провианта и выдали пайцзу, обещавшую смерть любому, кто посмеет причинить ему зло.

В тот же день старик неожиданно решил свернуть охоту и идти на тангуров. Он не стал дожидаться, пока соберётся рассредоточенная на большой территории армия, и с одним туменом двинулся в путь, приказав основным силам догонять его на марше. Они возвращались той же дорогой, по которой пришли сюда. Глядя на сильное, спокойное войско, идущее в строгом походном порядке, с дозором, арьергардом, с разведкой впереди, свободное от обозов и лишних людей, трудно было поверить, что уже много лет оно ведет кровопролитные бои в самых невообразимых условиях, везде. Разбитый Кешекент с протянутыми к небу, точно в мольбе, минаретами обходили стороной — и то, трупный запах — запах победы — отчётливо ощущался в воздухе.

Спустились, наконец, с гор на понятную и привычную равнину. Старик не слезал с коня. Его сгорбленная фигура мерно покачивалась в седле. Он ехал, погружённый в себя, злой. Никто не смел к нему обратиться. С важными вопросами предпочитали идти к Тулую, который тоже боялся лезть к отцу без лишней надобности и решал всё сам. Привалов не было, каан молчал. Ели на ходу. Находились и такие, кто по старинке клал кусок сырого мяса под седло и по мере надобности отрезал ломтик, не нуждаясь ни в костре, ни в отдыхе. Сам старик практически не прикасался к пище. Он часто клевал носом на ходу, а проснувшись, не мог поверить, что только что спал.

Войско сделало ещё один подъём, чтобы спуститься в каменистую долину, и, взойдя наверх, вдруг замерло без приказа на месте, как уже было однажды. Внизу всюду, куда долетал взгляд, колыхалось ровное кровавое море алых маков. Старик подвёл коня к краю обрыва. Несомненно, это были те самые поля, что походя вытоптала его конница. Но они вновь были наполнены мириадами живых цветов, которые насмешливо глядели на него и качались под ветром, будто дразнили, звали — иди к нам. Ему показалось даже, что их стало больше, что они везде — и в небе, и на камнях, и в воздухе. Он закрыл глаза, чтобы не видеть этого красного покрывала.