Дмитрий Поляков (Катин) - Дети новолуния [роман]

— Не знаю… Может быть, так.

— Разве можно поклоняться человеку, который просто задумался?

— Он познал правду, — помолчав, ответила женщина.

— Э-э, что правда, — скривился старик. — Я тоже знаю правду. И ты знаешь правду. Зверь тоже правду знает. Что с того? И куда ни кинь, правда — всегда в силе.

Каан остановил коня, замер, втянул в себя воздух, осторожно снял лук с плеч и заправил стрелу. Он словно впивался в окружающее пространство, словно старался слиться с ним. Через мгновение из травы выпорхнул рябчик. В ту же секунду стрела каана сбила его. Они подвели коней к трепещущему пёстрому комку.

— Вот видишь, — сказал старик мрачно. — Лучше хорошо знать это, — он обвёл рукой поле, — чем это, — и постучал себя по груди. — Во всяком случае, будешь сыт.

— Зажарим?

Он брезгливо поморщился:

— Э-э-э, птицу есть, что это?

Уйдя пониже, в подбрюшье гор, каан задумал охоту (дело почти священное для монгола), приготовление к которой мало чем отличались от военной операции. Решено было широким охватом взять холмистую долину, покрытую редкими лесами и выступающими ни с того ни с сего коронами скал. Целый тумен рассредоточился по огромной территории, чтобы скоординированными действиями загонщиков и ловчих вывести на открытое поле всю живность, обитавшую в здешних краях.

Как ни странно, но каан почему-то не испытывал ожидаемого азарта от охотничьих хлопот. А ведь именно эта забава всю жизнь доставляла ему самую сладкую радость. Что-то мучило его, точило, словно угроза, о которой знаешь, что она обязательно где-то есть, но которую не можешь не то что обнаружить, но даже понять, откуда она возникнет. Тонкий нюх хищника томился предчувствием утраты.

Кешекент не оставил в нём никакого следа. Он даже не распорядился сровнять его с землёй. Однако запах живой крови возбудил. И оттого страстное желание вернуться наконец назад в степь столкнулось с безотчётной жаждой битвы. Он то рассылал во все концы требования отчёта о состоянии дел, а получив, не мог вспомнить, с чего это; то погружался в охотничью лихорадку и загонял коней насмерть; то дни напролёт лежал в юрте, уткнувшись в одну точку перед собой; то учинял расправу, казнил и миловал, вёл отряды карателей по одному лишь намёку на смуту; то спал. Он мёрз и изнывал от жары одновременно. Ему как-то неможилось, и однажды, наблюдая с высокой скалы за манёврами загонщиков, он между прочим сказал сидящей сзади Лу Ю:

— Я так думаю, что вскоре мы пойдём к тебе в гости. Хочешь царство?

Он сказал это так, бездумно, вовсе не желая идти походом в Си-Ся, и сразу забыл о своих словах. На самом деле он готовился к возвращению в Керулен, это знали ближайшие орхоны и потихоньку уже снаряжали кибитки.

Ночью он спал, как всегда, тревожно. Лёжа на плоской войлочной кошме, ничем не отличающейся от той, на какой спал в детстве, старик ворочался с боку на бок и время от времени постанывал. Ему опять снился этот буйвол, который был его матерью, и опять он не мог решиться кинуть в него копьё. Буйвол глядел влажным глазом и не двигался с места, словно предлагал ему самому принять решение. Но он не мог. «Не знаю, — говорил он, страдая, — если ты буйвол, я убью тебя, но если ты мать моя, как поднять на тебя руку?» Буйвол молчал. Вдруг откуда-то вырвалась птица. Он вскинул копьё к плечу. «Осторожно!» — крикнула мать.

Каан открыл глаза. Сверху, из самого купола юрты, на него падало голубое в свете луны остриё ножа. Он успел увернуться — нож лишь царапнул висок. Откатившись в сторону, каан вскочил на ноги. В темноте кто-то готовился к нападению. Прыжок! — непроизвольным ударом локтя он отбросил от себя чьё-то лёгкое тело, нагнулся и сильно дунул на угли. В слабом свете вспыхнувшего огня в глубине юрты он разглядел Лу Ю. На ней была одна короткая белая рубашка. Обеими руками она сжимала клинок.

Потрясённый, каан замер перед ней, не в силах вымолвить слова. Лу Ю часто дышала и переминалась с ноги на ногу, держа нож перед собой. Волосы растрепались, глаза сверкали такой лютой ненавистью, какую трудно было в ней представить.

— Ты что?!

Он стоял перед ней огромный, сильный. Должно быть, она поняла — ей не справиться, шанс упущен, поскольку, ткнув ножом воздух, прошипела:

— Принцессу захотел? А шлюху из тангутского гарема?

Она была похожа на разъярённую дикую кошку.

— Дэв! Дэв! Не будет тебе! Дэв!

С пылающим от гнева, окровавленным, мёртвым лицом, каан сделал несколько тяжёлых шагов, встал на месте и коротким ударом ладони сбил женщину с ног. Она отлетела на подушки, так и не выпустив нож из рук, перевернулась и поспешно забилась в угол. Голые колени мерцали в полутьме. Каан сделал ещё один шаг. Она резко выпрямилась. Лицо её лоснилось от пота. Рывком раздвинула колени, оскалилась и с истошным визгом: «На! На тебе! На!» — вонзила нож себе в чрево.

В юрту ворвалась охрана. Каан стоял неподвижно, точно дуб, кулаки стиснуты до дрожи, лицо скрыто тьмой. В углу, подтянув колени к груди, скорчилась тангутская принцесса. Только по сведённым судорогой, неестественно выгнутым плечам можно было понять, что она жива.

— Заберите её, — прохрипел каан. — Отнесите в горы.

Он перевёл дух и вдруг заревел так, что у охранников душа рухнула в сапоги:

— На носилках! К диким зверям суку! Одну! И чтоб не подохла! Шкуру сдеру!

Сломя голову наладили носилки, аккуратно погрузили на них окаменевшее от боли лёгкое тело, накрыли попоной и осторожно вынесли вон.

Старик остался один. Бесцельно пошёл к выходу, остановился и вернулся назад. Он как-то обмяк, потух. Хмурясь, постоял перед кострищем, потом нагнулся, выхватил переливающийся уголь, подбросил на ладони и крепко зажал в кулаке. Затем медленно присел на корточки и так замер. На лице его не дрогнул ни один мускул. Только по лбу к переносице струились жирные капли пота.

Ещё он созвал курултай, на котором часто умолкал на полуслове и продолжал уже о другом, если вообще продолжал. Курултай обставили пышно, с какими-то немыслимыми церемониями, на которые он не обращал внимания. Вырядили даже коней, а сами сверкали почище содержимого сундука у багдатского процентщика. Каждый шаг знатных нойонов отзывался тяжёлым звяканьем всевозможных драгоценных украшений, прилаженных куда попало. Старик был снисходителен к такой слабости. Им и в голову не приходило, что рядом с иными из них каан выглядит как бедный пастух.

Он назначил наместников, а также сухо объявил, что сразу после окончания охоты пойдёт на тангуров, предварительно побывав в Керулене. Это, собственно, всё, что хотел он сказать орде. Когда забили в бубны, он поднялся и, не замечая торжеств, пошёл в свою юрту. Курултай оборвался. К трапезе приступили тихо, сдержанно, пока не перепились и вдоволь не наорались. Многие заметили, что каан не тот, даже подумали: каан не тот. Однако никто не пикнул.