Владимир Вертлиб - Остановки в пути

А отец, улыбаясь, прибавил:

— Рав Пельцер — в точности такой, какими австрияки эти «верующих евреев в кипах и с пейсами» изображают. Неужели, по-твоему, я допущу, чтобы ты в такого «верующего еврея в кипе и с пейсами» превратился?

— Не хочу я с этими религиозными фанатиками дела иметь, — сказал я со смешком. — Да они просто уроды какие-то. А вот за пейсики я бы их дернуть не отказался. Здорово! Вот бы воплей было…

Я достал с полки Тору, подаренную равом Пельцером, открыл ее и, покачиваясь вперед-назад, стал издевательски изображать молитву ортодоксальных евреев. Мама в это время вытащила из ящика письменного стола пожелтевший альбом с фотографиями, полистала и, раскрыв, положила передо мной на стол.

— А это что за чудак? — спросил я, посмотрев на фотографию пожилого еврея, как две капли воды похожего на рава Пельцера.

— Это, дорогой мой, твой прадедушка, тоже «верующий, в кипе и с пейсами», как видишь. Его в девятнадцатом году в Белоруссии погромщики убили.

Больше я над верующими евреями никогда не издевался.

Скоро я стал восхищаться энергией и оптимизмом рава Пельцера. Для него не существовало неразрешимых проблем. Однажды родители ему сообщили, что американское консульство в Вене отказывается выдать нам туристическую визу. «No visas for people like you», [36] Таким как вы мы визы не выдаем (англ.) . — заявил консульский чиновник. Но рав Пельцер и тут не смутился и не отступил.

— У нашей организации есть другие возможности отправить наших подопечных в Америку, — невозмутимо объявил он.

И вскоре мы получили визу…

И вот я в Бруклине, но с ортодоксальными евреями да и с другими местными, евреями и неевреями, почти не сталкиваюсь. Вместо них я то и дело встречаю в Маленькой Одессе людей, на которых я довольно и в Израиле, и в Остии, и в Вене насмотрелся, — отец таких «неприкаянными советскими» называет, им, по его словам, «грести изо всех сил приходится, чтобы только на плаву держаться».

В головную организацию «Счастливого раввина» родители, само собой, не пошли, зато испробовали более традиционные способы обосноваться в Америке. Уже во всех еврейских благотворительных организациях кроме хасидских побывали, а в Иммиграционную службу прошение подали, чтобы им вместо туристической визы постоянный вид на жительство предоставили. Впрочем, адвокат нам объяснил, что это совершенная безнадега. Помню, мама пыталась отца переубедить:

— Слушай, давай к этим хасидам хотя бы разочек сходим, хоть послушаем, что они нам предложат. Вдруг у них свои адвокаты есть или связи какие-нибудь нужные. А что про нас рабби Пельцер подумает! А он ведь для нас столько сделал!

— Плевать я хотел на рабби Пельцера и всех этих евреев с пейсами, — с презрительной урмешкой возразил отец. — С этими религиозными фанатиками только смотри в оба. Раз дал слабину — и все, они в тебя на веки вечные вцепятся. Я так и вижу, как наш сын в синагоге Тору читает.

Когда я прихожу из лавки, отец сердито спрашивает:

— Чего это ты так долго пропадал? Лавка-то в двух шагах, за углом. Мы есть хотим, можем мы наконец позавтракать?

Я шмякаю сумку на кухонный стол и начинаю подробно рассказывать о Борисе Моисеевиче, Лёвчике и владельце фруктовой лавки.

— Опять этот Боря мне с три короба наврал, — заключаю я.

— Да, этот своим пессимизмом кому угодно всю плешь проест, — ворчит отец. — Я ему сочувствовать не намерен. Он ведь в этой стране не на птичьих правах. В отличие от нас. Я бы на его месте горы своротил.

— Сбавь-ка обороты! — одергивает его мама.

Я сижу за столом, завтракаю и незаметно разглядываю родителей. Мама ест медленно и сосредоточенно. Губы она то и дело вытирает бумажной салфеткой, даже, кажется, каждые две или три минуты. По ее взгляду совершенно невозможно понять, о чем она думает. Отец торопится, быстро, большими кусками проглатывает бутерброды с джемом. При этом он внимательно изучает предпоследнюю страницу «Нового русского слова», где помещают объявления о сдаче квартир и о приеме на работу. Газетный текст он пожирает глазами так же жадно, как бутерброд. Иногда он обращается к маме:

— Вот смотри, прямо для тебя: ищут математика. Письменное заявление и автобиографию посылать по адресу… Ах, если бы мы разрешение на работу получили…

— М-м-м, — неопределенно откликается мама и снова возвращается к завтраку.

Этим ее реакция на слова отца и ограничивается.

— Вот еще объявление, — с полным ртом провозглашает отец. — Да послушай ты…

Я убежден, что мы заслужили право остаться в Америке. Уж во всяком случае больше, чем Боря и другие чудаки и неудачники, с которыми я познакомился на Брайтон-Бич. Америка любит сильных. А мы сильные. Особенно мама. Сколько бюрократов мы перехитрили, сколько правовых препон преодолели, чтобы сюда попасть. Если очень хочешь чего-нибудь добиться, всегда получишь желаемое. Впрочем, признаю, родители за последние недели немногого добились. К тому же отец вечно ругается: на улицах-де грязь, преступность-де все границы переходит, мимо негров и пуэрториканцев и пройти страшно, другие эмигранты — сплошь идиоты и неудачники, но главное — мы в Америке.

— Не для того мы столько пережили, чтобы раз — и так сразу отсюда уехать! — объявляет он. — У этой страны, конечно, свои недостатки, но только здесь наш сын сможет стать полноправным гражданином, таким же, как другие, а не человеком второго сорта.

Я опять невольно вспоминаю рава Пельцера. Так и слышу, как он — с тех пор всего два месяца прошло — тихо говорит отцу:

— Вам визу не дают? Ну, ничего, что-нибудь придумаем.

В голосе его звучит что-то очень похожее на лукавство.

— Есть один американский консул — в Люксембурге, он юридический статус и биографии потенциальных «туристов» особо пристально не рассматривает. Продажный гой, каких свет не видывал, но нам он очень и очень может быть полезен. Увы, все это обойдется в кругленькую сумму, придется выложить одиннадцать тысяч долларов: десять тысяч — консулу, тысячу — господину Хаймовичу из Антверпена, моему хорошему знакомому.

Помню, родители потом несколько недель спорили.

— Ты из меня преступницу делаешь! — кричала мама.

— Речь о будущем нашего сына! — кричал отец.

— Вот попадем в тюрьму! — кричала мама.

— Чушь! Мы ведь люксембургские законы не нарушим! — кричал отец.

— Какой пример ты подаешь сыну!

— Он уже взрослый, все поймет.

И как всегда в таких случаях, отец терзал маму до тех пор, пока она не сдалась. Родители обменяли на доллары больше половины наших сбережений, и мы отправились в Бельгию.

Всю ночь в поезде отец не спал. Он осознавал всю важность своей миссии хранителя денег, спрятанных в сумке на поясе. В каждом новом попутчике, заходившем в наше купе, он видел потенциального вора.