Владимир Вертлиб - Остановки в пути

А Боре и возразить нечего, он пожимает плечами. Он ведь и так всей Маленькой Одессе плачется, что он, мол, жертва, в том числе жертва этой злобной старухи, которая в Ленинграде любимого трамвайного маршрута лишилась, а она на нем к мужу на кладбище ездила. Вот в Нью-Йорке давным-давно никаких трамваев нет.

На обратном пути с кладбища старуха частенько к подруге своей захаживала, они не один десяток лет знакомы были. Но это подруге не помешало как-то раз в пылу перебранки Гисю Исааковну «старой, жадной, страшной жидовкой» обозвать. Само собой, она, конечно, это так, в запальчивости, не нарочно, и сразу извинения попросила, но Гися Исааковна после этого случая немедленно решила следом за дочерью в Америку уехать. Эту историю тоже все соседи знают.

Боря плохо переносит жару. Вот в Ленинграде и тепло, и солнце совсем другие. Там, по словам Бори, почти всегда можно было на небо смотреть и не прищуриваться. А все равно крыши поблескивали, как будто вот-вот засияют, город весь в таком волшебном мягком свете утопал. Вот только голову поднять — и ты уже от земли оторвался, воспарил, от жизни, от будней, с тротуара, выше, выше, выше деревьев, выше крыш, над водой, над реками и каналами. И полетел. И на город глядишь сверху. Каждый тихий переулочек знаком, каждый уголок… А здесь солнце какое-то не такое — жесткое, грубое.

Боря прощается с тещей, которая уж успела успокоиться и даже погрузиться в какое-то подобие дремоты, и теперь сидит, закрыв глаза. Прямо ей в лицо бьет свет, такой яркий, что даже морщины ее глубокие, будто тупым ножом проведенные, разглаживает. Окна в квартире на юг выходят, так что почти всегда светло. Повезло-то как.

Боре еще работать часа три, а то и четыре, новую квартиру и новые офисы красить. Поначалу, конечно, нелегко было, а все потому, что правая рука у него только до плеча поднимается, выше никак, это врожденное. Но Боря как-то приноровился, красит левой, а правой за стремянку держится. Неудобно, конечно, но час-другой протянуть можно.

Я сижу на ступеньках нашего подъезда и читаю. Такой денек редко выдается: ни в Иммиграционную службу не надо, ни работу искать, ни на метро трястись. И родителей мне сегодня никуда сопровождать не надо, чтобы с английского им переводить, вот я и наслаждаюсь неожиданной свободой.

Боря останавливается рядом со мной и переводит дух.

— Здравствуйте, Борис Моисеевич, — бормочу я.

Болтать с Борей мне совсем не улыбается, не хочется отрываться от книги.

— Господи, как в пустыне, — стонет он. — Сердце уже в голове где-то стучит, а голова того и гляди лопнет. Надо было шляпу надеть.

— Да и вид у вас бледный, Борис Моисеевич, — говорю я, — в лице ни кровинки. Вам бы лечь, отдохнуть. Вот даже родители мои отдыхают.

Я киваю в сторону подъезда.

Боря слегка улыбается.

— Спасибо, молодой человек, ничего не скажешь, уважил. Вот только кое-кому работать надо, не всем же весь день в постели лежать или книжку почитывать.

— Мои родители вчера целый день… — начинаю было я возмущенно.

— Да ладно тебе, — перебивает меня Боря, — я ж не со зла. Когда-нибудь поймешь, что не надо каждое слово так серьезно воспринимать. Да, опять забыл, тебе сколько лет?

— Четырнадцать.

— Ну да. Завидую.

На работу Боря явно не торопится. Вместо этого плюхается рядом со мной на ступеньку — «так, отдышаться минутку» — и во всех подробностях пересказывает весь свой день. А больше всего любит про свою тещу потрепаться:

— Да чего она так мучается-то, кто ее заставляет? Каждый день к заливу и обратно таскается. Точно, когда-нибудь солнечный удар получит, — добавляет он, помолчав, — или инсульт случится. А чего удивительного, в семьдесят два-то года!

Мимо проносится маленький чернокожий сорванец в футболке с надписью «Superman», и Боря с улыбкой провожает его взглядом.

— Да-да, маленькие-то они все милые какие, — размышляет он вслух, — а вот подрастут и начнут нас резать! Пора бы им научиться вести себя как цивилизованные люди… Им даже в метро спокойно не сидится.

Мне хочется как-то возразить, но возразить я не успеваю, потому что Боря качает головой и говорит:

— Ну, вот я медленно в какое-то подобие своей тещи превращаюсь. А с другой стороны, негры сами хороши. Чего они с нами, евреями, так по-хамски-то, неужели не понимают, что только врагов себе наживут? Само собой, — поспешно добавляет он, — уж если теща совсем разойдется, я ее одергиваю, а уж брюзжанье ее да оскорбленную мину я как-нибудь вытерплю. Ты еще мал, где тебе понять, когда надо уступить, а когда сопротивляться. Да, кстати, я тут как раз историю одного молодого одессита вспомнил, — неумолимо продолжает Боря, хотя я откровенно зеваю. Я осознаю, что от Бори мне не избавиться, бессильно склоняю голову и закусываю губу.

И все-таки я и разморенный жарой слежу за Бориной историей, и он опять рассказывает ее немного по-другому, не так, как в прошлый раз, драматичнее, что ли.

Не успели Боря и его жена Галя прилететь в Америку, как решили навестить «одессита», старого знакомого, из числа первых советских эмигрантов, обосновавшихся на Брайтон Бич. Тогда этот квартал населяли почти исключительно негры и пуэрториканцы. Поскольку русское слово «негр» очень похоже на американское «negroe» или еще менее лестное «nigger», а чернокожие подростки чуть ли не с бранью накидывались, когда замечали, что о них говорят, то советские иммигранты стали называть представителей этой «опасной расы» по-своему. Но скоро русское словечко «черные», а тем более неудачно выбранное «шоколадки» — сами «шоколадки» научились узнавать, и тут уже одной бранью дело не ограничилось. Тогда русские эмигранты придумали другие обозначения — «снежинки», «Белоснежки», «бледнолицые», «белые карлики» и тому подобное.

Боря с Галей ничего странного не видели в том, что их знакомый, одессит, жил в другом конце квартала, за пресловутой Седьмой авеню, которую лучше было не переходить. В то время они обитали в крохотном пансиончике для иммигрантов. Оплачивала жилье какая-то еврейская благотворительная организация. Боря с Галей не очень доверяли уборщицам, да и остальному персоналу отеля, и потому все свое состояние — немножко денег и кое-какие ценные вещички — повсюду таскали с собой в хозяйственной сумке, завернув в газету и для надежности схоронив под буханкой хлеба, палкой колбасы, пачкой печенья и пакетом чипсов.

Вот так они и потащились с этой сумкой к своему знакомому, перешли Седьмую авеню, поахали, глядя на руины старых кирпичных домов, вдоволь насмотрелись на окна, забитые досками, оглядывались на сгоревшую фабрику и на мусор, который загромождал чуть не всю проезжую часть. В каком-то мрачноватом заведении грохотали раскаты тяжелого, по определению Бори, «в тонну весом», американского рока, да так, что на улице все тряслось. Какие-то проходимцы, торчавшие у входа в бар, пошатываясь, двинулись к Боре с Галей, изумленно уставились на них, осыпали то ли ругательствами, то ли угрозами и, ухмыляясь, направились за ними следом, вроде даже как дорогу им преградили, но потом все-таки пропустили. Кто-то в них швырнул камнем, но не попал. Тут только Боря с Галей ускорили шаг и наконец добежали до какого-то, не поймешь, то ли бункера, то ли укрепленного замка, который охраняли какие-то вооруженные до зубов гориллы в странной униформе, прямо опереточной, с широкими повязками «Security Service» аж на обеих руках.