Владимир Вертлиб - Остановки в пути

Я зубрил как одержимый. Я с головой ушел в зубрежку и перестал ощущать усталость и голод, температуру и недомогания. Меня совершенно не заботило, что теперь часто болит спина и что пришлось заказать очки посильнее. Я даже не замечал, как день сменяется ночью. Наши окна выходили в узенький, метров пять шириной, внутренний дворик, так что перед глазами у меня маячила задняя стена соседнего дома. Высунувшись из окна и мучительно вглядываясь в клочок неба наверху, там, где почти соприкасались крыши, я мог около полудня различить солнце. Садясь за письменный стол, я каждый раз включал настольную лампу и таким образом прочно отгораживался от внешнего мира.

Учителя восхищались моим мужеством и усердием и особо мне жизнь на переэкзаменовках усложнять не стали. Одноклассники следили за моими подвигами со смешанными чувствами — то изумлялись и восхищались: «Вот это да, ну, ты даешь!», то открыто выражали «зубриле» свое презрение. Только в английском я с самого начала был безоговорочно признан «спецом». Перед уроками английского ко мне наперебой подлизывались, ведь я с готовностью проверял домашние задания.

А вообще у меня особо и времени не было связываться с одноклассниками. Только два раза с ними ссорился. Высокий толстяк, подстриженный ежиком, который мечтал стать офицером, однажды сказал, что нападение Гитлера на Россию было превентивной мерой, а Красная армия совершила больше военных преступлений, чем Вермахт. Я с ним целую перемену проспорил, пока он наконец не махнул рукой:

— Чего с тобой спорить, русский, ты упрямый как осел. С тобой разговаривать невозможно. Зубри-ка ты лучше, готовься к своим экзаменам.

Потом он подумал и через минуту добавил:

— А кроме того, ты же еврей. Ты о таких вещах объективно судить не можешь.

И на всякий случай, чтобы избежать недоразумений, поспешил заверить:

— Я это понимаю, конечно, после всего, что фашисты с евреями сделали. Но это эсэсовцы, простой немецкий солдат ни в каких преступлениях не повинен.

В другой раз спор разгорелся по поводу того, правда ли, что русские солдаты во время войны в Вене пили из унитазов. Я пытался возражать, но мне велели заткнуться:

— Слушай, что ты все вечно на свой счет принимаешь, — дразнили они меня. — Кстати, а латынь тебе зубрить не пора? Мы же тебя отвлекаем.

За этим последовал взрыв хохота. Я и правда принялся учить латинские слова, но мне ужасно хотелось отложить учебник, подойти к ним и сказать, что я не такой, как они думают, что вся эта зубрежка — недоразумение, несчастливое стечение обстоятельств, что все это из-за маминого честолюбия, что она бы с ума сошла, если бы я на второй год остался, что это она мне то и дело внушает, мол, я иностранец и еврей, и потому должен быть умнее всех, прилежнее всех, лучше всех.

Конечно, одноклассникам я бы ничего подобного рассказать не смог, не хватило бы духу. Зато про американских чиновников и про то, как они с нами поступили, — пожалуйста, сколько угодно. И про письма, которые я месяцами переводил родителям с русского на английский, и про бесконечные хождения по ведомствам и учреждениям, и про то, как подвизался в роли устного переводчика на бесконечных собеседованиях, и про жизнь нелегального иммигранта в якобы самой демократичной, свободной стране, и про то, каково это — все время быть настороже: того и гляди вышлют. Если бы я только смог найти нужные слова, я рассказал бы им, как сливаются, перетекают друг в друга воспоминания, картины и образы, как становятся неотличимыми, как постепенно бледнеют в памяти, оставляя только чувство какой-то бесприютности, неприкаянности. Вот об этой-то бесприютности, неприкаянности я бы хотел с ними поговорить.

Но я осознавал, что это невозможно. Мои одноклассники интересовались бодибилдингом, футболом, машинами, дискотеками, поп-музыкой и техническими характеристиками новых стереоустановок. А я в этом совершенно не разбирался.

Ученикам и учителям я поведал, что мы якобы целый год провели в США, так как отец, — к сожалению, безуспешно — искал русское эмигрантское издательство, которое согласилось бы выпустить его книгу. Как вспомню, что мне тогда поверили, — до сих пор удивляюсь.

— Ну, если кто-то может позволить себе такую роскошь и просто так на год уехать в Америку… Что ж… — с ухмылкой прокомментировал мой учитель географии. — Мне это не по карману.

Отныне я стал стесняться. Стесняться, что наврал про Америку, как меня учили родители; стесняться, что торчу тут перед всем классом как богатенький маменькин сынок; стесняться, что не в силах сказать правду, хотя и хочу сказать. А если бы я и сказал правду, то не знал бы, куда деться от неловкости: ведь получилось бы, что я вымаливаю у одноклассников сострадание, сочувствие.

Однажды я решил ни с кем больше не разговаривать. Отныне я только отвечал на непосредственно обращенные ко мне вопросы. Ведь раньше одноклассники меня часто высмеивали. За то, что отвечал невпопад. За то, что кое-как, косноязычно, пытался рассказать им что-то, чего они не хотели слушать и не могли понять. За то, что я зубрила. За книги на иностранных языках, которые я читал на переменках. За старые штаны, стоптанные ботинки и дешевые рубашки. Итак, я решил ни на кого больше не обращать внимания и молчать, окружив себя аурой таинственности и недоступности. По крайней мере, мне так казалось. Когда я жаловался родителям на одноклассников, в ответ слышал одно и то же: «Не связывайся с этими дураками. Ты же умнее, одареннее и взрослее. Думай о своем будущем. Думай об экзаменах».

Я думал об экзаменах и молчал.

От непрерывной зубрежки мои воспоминания о России, Америке, Италии, Израиле, Нидерландах и прочих странах, где я успел побывать, как-то померкли, отступив под натиском букв и дат, логарифмов и склонений. Учеба вытеснила куда-то на дно сознания память о ночных перелетах и переездах и притупила тоску по новому, лучшему миру. Этот новый, лучший мир всегда оставался недосягаем, был сокрыт где-то далеко-далеко. Сколько я себя помню, родители все время только о нем и говорили. Вот там и была моя родина, там меня и ждала свобода от унылых будней. Впрочем, этот далекий мир, как древнюю Атлантиду, поглотила пучина.

Счастливую страну я нашел в далеком прошлом, в Древней Греции, в классических Афинах. Еврейством, Россией и Америкой я был сыт по горло.

В семнадцать лет я уже прочел целую кучу книг о греческой истории, а еще Фукидида, Геродота, Плутарха, Платона и Аристотеля, драмы Эсхила, Софокла, Еврипида и Аристофана, главные труды досократиков, стоиков и эпикурейцев и, конечно, «Илиаду» и «Одиссею» Гомера. Раз в две недели, не реже, я ходил в городскую библиотеку за новыми книгами по античности.