Владимир Вертлиб - Остановки в пути

Я всегда воображал себя афинским гражданином, прогуливающимся в портиках и ведущим с друзьями ученые беседы о политике, философии и последних театральных постановках. Мои одноклассники играли в моих мечтах роль покорных, преданных мне рабов. Учителя — вольноотпущенники, стоящие на низшей ступени социальной иерархии — дают мне частные уроки и смотрят на меня с благоговением, как на высшее существо. Пройдет всего несколько лет, и я поведу войско на Пелопоннесскую войну и вернусь победителем, прославленным героем. Я решил выучить древнегреческий и замечать скучную окружающую реальность, только когда это неизбежно. В мыслях я отныне буду вести жизнь богатого грека.

Каждое утро я приносил воображаемую жертву перед домашним алтарем Афины Паллады. Потом шел в школу — разумеется, не в гимназию, а в гимнасий, — где мне предстояло участвовать в спортивных состязаниях с другими молодыми аристократами и беседовать о поэмах Гомера. Оградой Аугартена, мимо которой я каждый день брел в школу, в действительности были обнесены древние Афины.

Два года подряд бродил я по улицам греческой столицы, посещал Акрополь, порт Пирей, затевал философские диспуты с Софоклом о природе человеческой души, о добродетели и о характере, вместе с Платоном основал философскую Академию, дал рекомендацию своему другу Аристотелю, уехавшему в холодную и негостеприимную Македонию, где ему суждено было воспитывать царского сына Александра, и получил от македонского царя Филиппа благодарственное послание. Я поднимался на Александрийский маяк, ненадолго заезжал в Карфаген, вместе с Алкивиадом осаждал Сиракузы и, наконец, выбрал путь стоика. Мужественно переносил я превратности судьбы, будь то плохие отметки, насмешки одноклассников, депрессия и приступы ярости, по временам охватывавшие отца, который чаще всего весь день проводил в постели, мучимый разочарованием: и жизнь не удалась, и эмиграция радости не принесла… Но разве все это могло меня опечалить? Я же был философом и уважаемым гражданином Афин.

Когда мне исполнилось семнадцать, я влюбился в одноклассницу. Она ответила на мои чувства. Я быстренько попрощался с Грецией и вернулся в Австрию.

В марте восемьдесят второго я благополучно сдал последний экзамен за пропущенный пятый класс. Материал целого года я самостоятельно прошел за пять месяцев. В награду отец взял меня с собой в кино. Эротический фильм «Калигула и Мессалина» — именно то, что нужно юноше в моем возрасте, решил отец. А потом, я ведь и так интересуюсь античностью. «Дети до шестнадцати лет не допускаются» — значилось на афише. Но билетер меня и взглядом не удостоил. Вид у меня для своих лет был вполне взрослый.

На экране римляне и римлянки совокуплялись среди античных ваз, под пальмами в просторных перистилях, на морском побережье или в роскошных спальнях, на фоне пышных парчовых драпировок и вычурных золотых и серебряных украшений. Стены были сплошь покрыты яркими фресками, изображавшими эротические сцены. Американский режиссер явно предварительно изучил фотографии с раскопок Помпей и Геркуланума. Экзотический антураж составляли евнухи, рабыни и гладиаторы. Само собой, не обошлось без весталок и первых христиан. Озвучивавшие фильм немецкие актеры все как один говорили с невыносимым акцентом: римляне, вероятно, побывали на стажировке у германцев. В Дюссельдорфе, в Мёнхенгладбахе или в Гельзенкирхене. «Ах, Порция. Солнце уже взошло. Клянусь Юпитером и Юноной, сегодня я опять умираю от желания. Мне нужен мужчина. Поднимусь-ка я наверх и надену свою лучшую тунику. А потом схожу на Форум, поищу Тиберия».

Римлянки и римляне издавали стоны. Публика в кинозале, не сводя с них глаз, сладострастно вздыхала. Глаза у отца блестели. Он так и впился в экран, не скрывая алчной ухмылки. Но мне все это скоро надоело. В моих фантазиях и эротических сновидениях секс возбуждал куда острее, чем все эти потные, монотонно движущиеся тела, совокупляющиеся в одних и тех же позах. В ящике письменного стола у меня была спрятана фотография женщины в длинном узком платье с разрезом, сквозь который виднелись дразнящие, соблазнительные колени и бедра. Мысленно раздевать эту женщину было куда приятнее, чем разглядывать римлянок, которых играли американки, которых озвучивали немки. К тому же я заметил, что у пожилых римлян были сплошь белоснежные зубы, а ведь зубных врачей в ту пору, как я совершенно точно знал, еще не существовало.

— Ну что, сын, — заключил отец после просмотра. — Теперь ты имеешь представление о том, что такое секс.

Я заверил отца, что фильм мне очень понравился. Не хотел его разочаровывать.

Я набираю Ритин номер, она почти сразу поднимает трубку, и я слышу ее голос: «Алло?» Но не успеваю я сказать: «Рита, привет!» — как в трубке раздаются гудки «занято». На несколько секунд я ошеломленно замираю с трубкой в руке.

— Бросила трубку, — сообщаю я родителям, снова входя в гостиную.

Родители и бабушка, которая приехала в гости из Союза, изумленно вскидывают на меня глаза. И тут звонит телефон.

Рита плачет.

— Рита? Рита, да что случилось? Почему ты трубку бросила? И почему вы с отцом не пришли?

— Отец… Отец…

— Что с ним?

Рита снова начинает рыдать.

— Да не молчи ты! В чем дело? Сказать маме, чтобы к тебе приехала?

— Он в больнице, — произносит Рита убитым голосом.

Через несколько минут мама отправляется к Рите. Мы с отцом пытаемся успокоить бабушку. Ритин отец — друг бабушкиной юности, дальний родственник, они родились и выросли в одном еврейском местечке. Бабушка с ним целую вечность не виделась, с двадцать шестого года, когда она в поисках призрачной лучшей жизни подалась из своего белорусского захолустья в большой город — переехала в Ленинград.

— За две тысячи километров притащилась, — причитает бабушка, — все, чтобы Менделя повидать, и — на тебе. Он сорок лет меня в каждом письме уверял, что чувствует себя хорошо. Концлагерь пережил. И в тот самый день, когда мы свидеться должны — раз! — и попадает в больницу.

— Да не беспокойся! — увещевает отец. — Рита же паникерша известная, вечно преувеличивает. Ничего страшного.

Отец явно раздражен. Он Риту терпеть не может. Но кто знает, вдруг дело не в Рите, а в том, что он всего лишь озабочен, устал, утомлен. Я же понимаю, что бабушкин приезд положил конец его приятной апатии. А тут вот вам, пожалуйста: принимай гостей, гуляй с ними, город им показывай. Где уж тут на диван с книжечкой улечься или телевизор посмотреть.

Бабушка бубнит то же, что и час назад, и накануне, все уши прожужжала: они-де с Ритиным отцом не виделись шестьдесят пять лет, и опять вспоминает двадцать первый год, когда Польшу и Советскую Россию разделили границей по речке, что протекала через их городок: все, речку теперь не перейдешь. Старенький деревянный мостик в центре городка с обоих концов обнесли тройным заграждением из колючей проволоки. Возле наспех сколоченной посреди моста будки заступили на пост пограничники. Дома, что стояли у самой реки, быстренько расселили. Мендель в ту пору был совсем мальчишка, да и она — юная девица. Семья Менделя оказалась на польской стороне.