Вероника Черных - Иллюзии ночей

Торгашев смотрел на летающее дитя сперва расслабленно, едва ли ощущая удовольствие – даже чисто формально эстетическое. Затем что-то сбрякало в его глубоко спящей до бессознательности душе, и глазки его налились мыслью… вернее, и не мыслью, а тенью воспоминания, и чувством, вызванным тем далёким по времени событием, которое это воспоминание и пробудило.

Глазки его расширились. Сузились. Брови сошлись, собрав морщины в одну решётку. Лицо как-то опустилось, опустело, огрузло. Ох, эта девочка-сонеточка!.. Как на ту похожа… на ту, которая тогда… танцевала…

Торгашев поджал мягкие губы.

– Растревожился, что ли? – пробурчал он про себя. – Знать бы, в какое дерьмо наступишь, ногу бы подальше замахнул. Как похожа…Уволю Макса. Где достал эту…

Он прищурился на родню. На гостей. Никто ничего не заметил. На него не смотрели. На балерину – постольку поскольку. Успокоился. Смотреть больше не стал. Зарылся пятаком в шашлыки. А в шашлыках не мясо виделось, а бесстыдно обнажённое им тело, а в мясном соке – кровь. А в ушах, перекрывая Прокофьева, стояло рыдающее: «Не надо, не надо, не трогайте меня, ну, пожалуйста, пощадите!!». Не пощадил.

А она словно воскресла в этой сияющей целомудрием Джульетте. Торгашев пытался не видеть её и чувствовал себя так, будто в его грудь вставили инородное тело, и ему не то, чтобы больно, но болезненно противно и неудобно.

Никто этого не видел. Ели, пили, разговаривали – налаживали, – глядели на арабески, гран-жете, па-де-буре и прочие красоты балетной хореографии, а так как зачастую не понимали, о чём говорит им язык танца, то, собственно, ничего и не испытывали.

А Нина Забелина видела вокруг себя средневековый зал, освещённый толстыми свечами, тусклыми сумеречными лучами, струящимися из узких стрельчатых окон.

На стенах гобелены. Вокруг разряженные кавалеры, разнеженные дамы. Играет придворный оркестр. Среди молодых людей кто-то смотрит на милую девочку, открывающую жизни своё сердце, и невольно радуется вместе с ней.

Нина вся в танце. В ней столько искренности, она так упоена движением, что не замечает, где, для кого и с кем она танцует во всю силу души и тела. Отточенный взмах, отточенный поворот, натянут носок. Иногда она видела небо, и тогда ей казалось, что движимая вдохновением, она танцует среди звёзд и, летя в гран-жете, ступает не на дощатый пол, а на разбегающиеся в космосе галактики.

Нина забыла о голоде, не видела ощупывающих взглядов, не помнила о проблемах, кусающих её изо дня в день, и танцевала самозабвенно – так, как танцует гений, живущий в танце так, как мы, пешеходы, в ходьбе.

Последнее па, и юная балерина склонилась в реверансе. Ей похлопало несколько человек, в том числе, и Макс Журинский, который, заглядевшись на чистую красоту, диссонансом звучавшую на роскошной убогой вечеринке, в паузу не успел объявить следующий номер. Он смотрел, как стояла, устремив взгляд в небо – так, словно сама устремлялась и летела ввысь – черноволосая черноокая Джульетта, и гадал: что ей там чудится в вышине такого, чего не видит он?

Звуки музыки вдохнули в трепетную статуэтку жизнь, и она сделала первое па – лёгкое, волшебно певучее, если можно так сказать о безмолвном жесте.

Нина Забелина танцевала, а Торгашев исподлобья глазел на неё, вытирая салфеткой жирные пальцы. Он вытирал их один за другим, медленно, тщательно, словно совершая некий бессознательный ритуал, помогающий тяжёлому мыслительному процессу. Он вытер пальцы на один раз, отбросил салфетку, взял вторую салфетку и принялся вытирать пальцы во второй раз.

Когда Торгашев заметил внимательные глаза Журинского, следящие за балериной, он хмыкнул и так же медленно, сосредоточенно, палец за пальцем, вытер руки третьей салфеткой.

– Хорошо, хорошо, – пробормотал он под нос. – Клюнул на чистоту. Кто ж не клюнет… Особенно, если в твоей власти её испоганить. Я вот тоже, однако…

От вновь проступившей яркой картинки терзаемого в давнем прошлом девичьего тела и вступившего в уши страшно рыдающего умоляющего голоса Торгашев скривил губы и на мгновение зажмурился в яростном недовольстве.

Что за дела? Как она смеет, дура спичконогая, напоминать ему, кричать ему беззвучно о грязи, которую он давно перешагнул, вытерев сапоги о коврик едва живой от стыда и насилия кожи… души?! Впрочем, какая там душа? Слово просто красивое, чтоб его к месту присобачить: душа, мол, рвётся из последних сил, чтоб хто-нибудь её простил… Или, там, душа поёт… Распелась, видите ли… Ёшкины гробы…

Частичка Шопенианы, ласкающей медленными па поверхность недолговечной сцены, привлекла внимание гостей от силы на пару минут. Всё было хорошо: и угощенье, и развлечение, и сюрприз. Правда, многие надеялись, что скучная классика скоро кончится, девушки сбросят свои длинные шопеновки и покажут кордебалет или стриптиз. Только двоих зацепило благородное искусство: Макса Журинского и Сан Ваныча Торгашева.

Растаяли в ночи последняя нота и последнее движение танца. Нина склонилась в поклоне, отставив ножку, и только сейчас увидела, где она и перед кем. Тихонько вздохнула и, не вслушиваясь в равнодушный говор столиков, ушла со сцены в подсобку, где переодевались артисты.

Журинский мотнул головой, встряхнулся, возвращаясь в свой мир, и уткнулся в синюю папку с программкой концерта. Повезло, что замашки у нового босса Макса – типично советские – без зверств и извращений. У прежнего патрона, молодого бандита Асфаля, всего этого было навалом.

Как живёшь, так помрёшь, – это правда. Схватили Асфаля конкурирующие братки и перед смертью оборотня напотешились; и зубы рвали, и ногти, и… Короче, средневековые заплечники отдыхают.

По спине Макса пробежали мурашки. Нет, есть всё же Бог на свете: и Асфаля наказал, и Макса от такой участи избавил. А для Торгашева поработает ещё годик-другой, и уйдёт. Связи есть, денег подкопил. Можно своё дело организовать: идея одна есть, дельная.

Макс Журинский откашлялся, сильным движением запрыгнул на сцену и громко объявил:

– А сейчас вашему вниманию предлагается выступление человека, который умеет делать то, чего мало, кто умеет делать: фокус-покус! Вас удивит маг и волшебник Борис Мысловский!

Звукооператор включил музыку для релаксации, и гости оживлённо зааплодировали при виде невысокого худощавого мужчины в чёрном смокинге, в чёрных перчатках, шляпе и полумаске. Красные губы под чёрными усами радостно, по-американски улыбались, показывая зубы.

Макс посмотрел на Сан Ваныча: доволен? Поймал его взгляд. Торгашев жестом подозвал его к себе. Послушный Макс поспешил на зов, согнулся возле хозяина, приготовил ручку, чтоб записывать распоряжения.

Услышав приказ, отданный едва слышным шёпотом, Макс окаменел. Торгашев взял его за воротник дорогой рубашки, потянул к себе и повторил, что хочет.