Ильза Айхингер - Великая надежда

— На кого? — испуганно прошептал протоколист.

— Я вас не спрашивал, — сказал полковник, — и вы не должны меня спрашивать. Вопросы вредят службе.

— Да, — сказала Эллен.

— Теперь о тебе. Мера твоя переполнилась. Обвиняешься в саботаже: задавала вопросы и позволяла себе нежелательные высказывания, подозреваешься в чуждых фантазиях и в том, что вынуждена была о большей части умолчать.

— Да, — сказала Эллен.

Полковник пропустил это мимо ушей. Он снова напустился на полицейских:

— Вы провинились. Нужно было обсудить важные вещи, и мне было поручено вам довериться. Вместо этого вы сами мне доверились, и ситуация изменилась. Я прибыл сюда по легкому подозрению для беглой инспекции всех этих раскиданных по первым этажам караулок. И что меня здесь ждало! — Он рывком отодвинул кресло и захлопнул барьер, поддернул рукав и глянул на часы. Было уже поздно.

Разрешите доложить, идет дождь, сгущается туман, наступает ночь.

Безмолвно стояли полицейские, словно ожидали прежних темных распоряжений. Двое самых надежных, на чьих лицах было написано опасное простодушие, были назначены на эту ночь часовыми. К утру Эллеи доставят в тайную полицию. Не удостаивая ее больше ни единым взглядом, полковник вместе с остальными мужчинами ушел из караулки. По дороге он гневно сорвал листок с календаря. Под числом на следующем листке было написано «Николаус».

Итак, стало ясно, что этот вечер — тоже канун. Дверь затворилась. Эллен осталась одна с двумя полицейскими.

Один слева, один справа. Она сидела между ними, сложив руки на коленях, и только время от времени мельком взглядывала на них и пыталась придать своему лицу такое же серьезное и беспомощное выражение, но это ей не совсем удавалось. Разница была вот в чем: Эллен знала, что уже этой ночью пойдет снег, а полицейские не знали.

Канун. Что такое канун? Может, он лежит, как пирог-плетенка, между вашими окнами? Так не оставляйте же его там. Ждите нежданного. Не ждите, что ваши часы идут совершенно точно и ваш воротничок сидит совершенно ровно. Не ждите, что снаружи за вашими ставнями станет тихо, когда утихнет непогода. Ждите, что начнется пение. Слышите? Не быстро, как поют солдаты, которым приказано быть веселыми, не громко, как поют девушки, которым положено быть грустными, нет, совсем тихо и немного хрипло, как поют маленькие дети, когда ложится туман. Слышите? Это доносится издалека. Это доносится оттуда, откуда и вы тоже пришли. Слишком далеко, говорит полковник. Полковник ошибся.

Безмолвно сидела Эллен между полицейскими. Полицейские смотрели прямо перед собой.

Скорее заткните себе уши, пока не стало слишком поздно! Вам разрешено слушать, но не прислушиваться, полковник это вам запретил, слушать, а не прислушиваться, где граница между этим? Вы ее не переступите, через границу нужно идти босиком. Поставьте сапоги на подоконник, потому что завтра день святого Николая. Радуйтесь, радуйтесь! Имя исполнилось, имя забылось, имя стало для вас песней. Прислушайтесь к пению из-за плотно закрытых ставень и повернитесь к себе самим — поют внутри вас. Далекое становится близким, поставьте сапоги на окно. Яблоки, орехи и миндаль, и чужая песня, полковник ошибся.

Эллен сидела прямая, как свечка. Полицейские судорожно вцепились руками в колени. Полковник ошибся. Надо петь тихо, когда становится мрачно, тише, еще гораздо тише, как поют дети по ту сторону запертых ставень. О чем вы поете, о чем вы поете? Эллен слегка пошевелила длинными ногами. Полицейские притворились, будто ничего не слышали. Властно тикали часы, но все зря: объявления, что были вывешены кругом по стенам, с каждой минутой все больше расплывались. Звонкие сообщения переходили на шепот и наконец умолкали перед чужой песней. Что поют, что поют? Распахните ставни!

Полицейские крепче прижались сапогами к твердому деревянному полу. Один из них встал с места и опять испуганно сел. Другой тер себе лоб. Они начали разговаривать, громко закашляли, но ничего уже не помогало. Отворите ставни, зачем вы медлите? Сорвите светомаскировку и распахните окна. Высуньтесь подальше из самих себя.

Они наклонились над подоконником. Их глаза были ослеплены, так что сперва они ничего не могли понять. Звенели цепи, застенчиво смеялись дети, и епископский жезл ударял о влажную мостовую. Небо затянули тучи. Человек на луне исчез. Человек с луны спустился на землю. Не смотритесь слишком много в зеркало. Знаете ли вы, что вы переодеты в маскарадные костюмы? Белый плащ, черный рог, а посредине песня.

Полицейские захохотали во всю глотку. Сквозняк свирепо дунул им в затылки, встряхнул их как следует. Караулка тонула в темноте, одиночество плясало вокруг шаткого барьера. Дверь стояла нараспашку. Эллен исчезла. Полицейские в ужасе засвистели в свои короткие свистки, бросились вдоль по коридорам, в ворота, затормошили часового на углу, прочесали множество улиц и вернулись обратно.

И пока один из них бежал по лестнице наверх, другой высунулся из окна и еще раз услышат далеко-далеко этот чистый мятежный голос: «Крылья на продажу!»

Яблоко перекатилось через край. Мрачно и выжидающе улыбнулась шахта лифта. Она ценила в себе многое. Она услужливо скрывала свою способность различать добро и зло. Бедное яблоко. Надкушенное и гнилое. Надкушенное и так и не доеденное. Виноваты Адам и Ева — гнили становится все больше. А отходы весят тяжелее, чем все роскошные яства.

Эллен испуганно вскрикнула и посмотрела вниз. Яблоко исчезло. Гнилое яблоко, только и всего? Ведра у нее в руках заколебались и застонали в суставах. Они стонали под грузом гнили, стонали под грузом тайн. И их стон был как ропот впервые собравшихся заговорщиков: почему мы так тяжко нагружены? Да, мы созданы, чтобы служить, но они превратили нас в крепостных. Кто дает вам право нас унижать? Кто дает вам право ставить мир вещей под власть рода человеческого?

И ведра угрожающе закачались в холодных, перепуганных руках Эллен. Разве они догадывались, что их подслушивают? Что кто-то из племени их тиранов, из тех, кто, возвысившись над миром вещей, злоупотребляет своей властью, настолько забудется, что начнет понимать их язык? Кажется, они догадывались, что так оно и есть, их гнев рос, и они пронзительно визжали, как маленькие пленники, которых ведут на работу, приплясывали, и сопротивлялись, и разбрасывали вокруг себя свой груз: апельсиновые корки, похожие на маленькие, упавшие с неба солнца, консервные банки, вспоротые и опустошенные, но не утратившие былого блеска. И всякую осторожность они щедро выплескивали через край.