Александр Житинский - Лестница. Плывун: Петербургские повести.

— Убирайтесь вон, подонки! — сквозь зубы глухо произнес Пирошников, к своему и, вероятно, всеобщему удивлению. Правда, удивляться ему было не ко времени, но все-таки где-то на периферии души внутренний его всегдашний наблюдатель недоуменно поскреб затылок, ибо не помнил подобного случая. Удивительно было и то, с какой стати, собственно, наш молодой человек так разнервничался? Что плохого сделали ему люди? Какое, наконец, моральное право, так сказать, имел Владимир, чтобы называть их подонками, поскольку мы-то хорошо помним его собственные недавние похождения в пьяном виде, которые отнюдь не были для него исключением.

Признаться, я теряюсь в догадках. Всему виной, очевидно, нервная усталость, накопившаяся за два дня. Тем не менее возглас Пирошникова прозвучал столь убедительно и был полон такой внутренней силы, что компания, как ни странно, спасовала. Бормоча какие-то слова, полные угроз на будущее, бородатый юноша поднял свой портфель, и вся троица завинтилась вниз. Дядюшка перевел дух, недоумевая, но инцидент был исчерпан, поэтому он лишь покачал головой, и все двинулись дальше в молчании.

Перед каждым очередным поворотом Пирошников ненадолго терял из виду дядю Мишу и дворничиху, и всякий раз, возникая, фигуры их казались ему мельче, что он приписал некоторой странной винтовой перспективе. Лестница становилась все уже, и потолок ее, образованный верхними пройденными ступеньками опускался все ниже и ниже. Наконец наступил момент, когда Пирошников стукнулся лбом об него и принужден был идти дальше, все более наклоняясь. Наташа двигалась еще свободно, поскольку была меньше ростом, но вскоре и она начала испытывать затруднения. Черный ход становился и действительно черным, похожим на какой-то лаз. Совершив новый поворот, Пирошников обратил внимание, что дядя Миша, как это ни странно, идет прямо, не задевая головою о верхние ступеньки. Пирошников скосил глаза на Наташу и увидел, что она, будучи ростом поменьше дядюшки, тем не менее идет уже сильно согнувшись. «Что за черт?» — подумал наш герой, и для этого имелись все основания, ибо фигуры дядюшки и шедшей впереди дворничихи, как стало очевидно, уменьшались пропорционально сужению лестницы. Она все более напоминала теперь морскую ракушку или скорлупу улитки с винтом, сходящим на нет.

Двигаться дальше становилось все затруднительнее. Не опускаться же в самом деле на четвереньки? Двери, расположенные вдоль стены, уменьшились до размеров дверок кухонного шкафчика, что было бы чрезвычайно забавно наблюдать, ежели бы не тревога и недоумение Пирошникова и Наташи, вызванные этими новыми трансформациями.

Наконец дядюшка оборотился и с минуту смотрел на нашего героя, что-то соображая. Он тряхнул головой, пытаясь сбросить новоявленное наваждение, а потом поднялся к Владимиру, и тут оказалось, что дядюшкина макушка располагалась бы где-то на уровне живота нашего героя, если бы тот мог выпрямиться. Теперь дядюшка стоял перед согнутым в три погибели Пирошниковым, маленький, как пятилетний ребенок, и ему, как ребенку, вероятно, хотелось заплакать. Произошло что-то уж совсем невозможное! Ну ладно — лестница, пол, потолок и так далее, это еще куда ни шло, но живых людей-то за что? Гигант Пирошников, склоненный над дядюшкой, вдруг рассмеялся так громко, что смех его раскатился далеко по черной лестнице и застрял в последних ее мелких завитках. Рассмеялась и Наташа, поскольку дядюшкино появление напомнило ей представление лилипутов в цирке, а родственник взмахнул коротенькой своей ручкой, схватился за голову и побежал вниз, уменьшаясь, пока не скрылся за трубой, тоже, кстати, сужающейся и напоминающей скорее воронку.

Пирошников и Наташа, пятясь и держась руками за потолок, начали молчаливое отступление, ибо стало ясно, что через черный ход нашему герою не протиснуться. Лестница раскручивалась в обратном порядке, увеличиваясь в размерах; они прошли площадку, на которой чуть было не разыгрался инцидент; снизу доносились шаги дядюшки, который догонял их так же резво, как минуту назад бежал от них. Уж не повредился ли он в рассудке? Может быть, и так.

Короче говоря, Пирошников с Наташею снова очутились в кухне пред взором старухи, а через мгновенье впрыгнул туда и дядюшка, слава богу, оказавшийся вновь мужчиной среднего роста и нормальных пропорций, разве что взволнованный сверх меры.

Дядюшка вошел и с силою захлопнул дверь на лестницу, как бы показывая, что данная возможность исчерпана полностью. Старушка Анна Кондратьевна тут же придвинула к двери сундучок и взгромоздилась на него, поправляя сорванную занавеску. Еще через минуту кухня приняла свой прежний вид, ничем не напоминавший о злосчастном походе. Куда делась дворничиха тетя Маня, ума не приложу. Неужели она достигла выхода? Но тогда ей пришлось стать размерами со шкалик, никак не больше. Не помешает ли это ей выполнять служебные обязанности, вот в чем вопрос? Нуда бог с нею!

А между тем, едва наши герои возвратились домой, их ушей достиг непонятный шум, берущий начало где-то в недрах квартиры. Несомненно, это был шум голосов, причем голосов раздраженных, звучащих на повышенных тонах, а смиренный и даже несколько подавленный вид бабки Нюры с достоверностью показал, что в квартире неладно.

Дядюшка вопросительно взглянул на старуху, но та лишь вздохнула, укрывшись на своем сундуке. Тогда дядюшка, которому, как нынешней ночью, необходимо было излить досаду и недоумение, принявшее прямо-таки катастрофические формы, шагнул к выходу, но остановился, ибо клубок голосов покатился по направлению к кухне и через секунду туда ворвалась Лариса Павловна с пятнами на лице, свидетельствовавшими о крайней степени возбуждения.

Интересно мне все-таки знать, к чему более склонно человеческое существо — к общественному или, так сказать, индивидуальному обитанию? Вроде бы давно доказано и показано, хотя бы и на примере потерпевших кораблекрушение моряков, попавших на необитаемые острова (Робинзон Крузо не в счет), что человек один не может, одиночество с необходимостью превращает его в зверя. Но позвольте! Разве не превращает в зверя обитание в коммунальной квартире? И таких примеров несравненно больше. Наблюдать, как изо дня в день живущий рядом индивид делает все не так (не так, как нам хотелось бы), например заводит кошку, не гасит, извините, свет в туалете, приводит не тех гостей, улыбается исключительно нагло и несимпатично — нет, это выше сил, это хуже необитаемого острова, это мука!

Неудивительны посему и те смерчи, которые проносятся от времени до времени в коммунальных коридорах: с хлопаньем дверьми, качающимися от сотрясения воздуха лампочками, с выражениями такими, что не дай бог слышать их вам, читатель, — и грустно, грустно все это, и слезы капают у автора из глаз, когда видит он подобные недоразумения. Сколько трагедий разыгралось вокруг выеденного яйца с присохшей к скорлупке струйкой желтка, которое, оказывается, было разбито не с того конца. Впрочем, об этом, кажется, уже писал один английский писатель.