Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

— Я очень любил твоего дядю, — и внимательно вглядывались: в меня.

(«Я даже не пошел в больницу. В то время у меня уже был ребенок, и я боялся. А ведь он ждал меня. Я был еще молод. Боялся». — «Не надо плакать!») Я видел его письмо и сразу узнал знакомые в нашей семье словечки.

У дяди наступил паралич дыхательных путей, и его срочно доставили в Пешт, где был аппарат «железные легкие». Родители вызвали неотложку, но те посчитали, что случай не очень сложный. Отец матерился, чего почти никогда не делал.

«Железные легкие» — в то время мы часто слышали это выражение. Оно нас пугало. Мы пробовали представить себе, что это за штука, но вообразить это было невозможно: хрупкий ветвистый рисунок легких и некую чугунную печку — одновременно.

Как говорили родители, наша бабушка днями не покидала комнату, плакала и молилась. (Так, значит, последний раз она плакала не во время моего рождения. Когда я родился мертвым, она плакала первый раз, а когда умер Менюш — последний. Да нет, это бесполезно — считать, сколько раз человек плачет.) Между собой же они говорили о том, что бабушка тронулась умом, точнее, говорила об этом мать, отец только тряс головой.

— Как вы можете так говорить? — Они были то на ты, то на вы. (И то и другое могло быть признаком как нежности, так и раздражения.)

— Я маму не оскорбляю, я просто говорю о ней.

— Если так, то лучше не говорите о ней вообще!

— Ну как же, Матика! Она с ангелами разговаривает, и даже не разговаривает, а ведет с ними переговоры, чтобы они доставляли ей вести о Менюше… Сведенборг да и только… Сидит на кладбище и расчесывает себе волосы…

— Замолчите сию же минуту. Я настолько вас ненавижу в эту минуту, что меня тошнит! — Позднее, в знак примирения, он добавил: — Сведенборг ни при чем; эта графская линия Дегенфельд, насколько известно, всегда придавала преувеличенное значение мертвым…

Разговоры бабушки с ангелами продолжались в течение долгого времени. Вскоре в качестве посредников к этим беседам подключились цыгане, занимавшиеся поблизости производством саманного кирпича, они пообещали установить с ангелами прямую связь, а после некоторого увеличения гонорара — и с самим безвременно скончавшимся молодым графом. Насколько мы знаем, гонорар обрел форму фамильных драгоценностей. Так они и накрылись, насколько мы знаем.

Играть в качели можно было с отцом, он был сильный, а с дедушкой в качели играть не получалось — руки не те. У дедушки руки были совсем как у тети Мии — костлявые, тонкие, шелковистые, созданные не для игры в качели, а скорее для поцелуев. Но все же и с ним можно было поиграть в качели. Мы вместе усаживались на каменную ограду.

— Качели! — объявлял я, на что бывший премьер-министр Венгрии с достоинством кланялся, и мы начинали болтать ногами. («После того как он все потерял, твой дедушка стал очень милым и человечным». — Одна из моих тетушек, материнская линия.)

— Качели, — повторял дедушка, добавляя еще что-то о французской истории как таковой. Дедушка вообще любил размышлять о вещах как таковых. Об этом он либо переписывался со своим другом, «влачившим рабскую жизнь по соседству», как он выражался, — они писали друг другу, досконально воспроизводя те или иные моменты прошлого (из угрызений совести? к сожалению, вряд ли), — либо говорил об этом со мной.

— История Франции напоминает спектакль, на котором зрителей гораздо больше, чем исполнителей. Поэтому — издали — она кажется легковесной. Венгры же полагают, что на сцене никого нет, и, толпясь в фойе, горячо обсуждают давно отыгранные славные спектакли. Вот почему — вблизи — венгры кажутся самым высокомерным народом. А издали… издали их не видно.

Высокородная семья разыгрывала спектакль, вполглаза следя за эффектом. Провал был полный. Что хорошо в театре — там сразу все выясняется. Слуги неподвижно стояли вокруг них во дворе, с ледяным безразличием наблюдая за потугами хозяев. Стать героем в глазах своего слуги хозяину не дано. По мнению моего деда, за весь 1919 год это был единственный поистине революционный момент, да и тот спровоцировал он сам, собственной неуклюжестью.

Менюш Тот, один из Менюшей Тотов, закончил с погрузкой.

— Но, залетные, — вскричал кучер по имени мой дед. И, прежде чем вывернуть на усаженную столетними липами аллею, неожиданно развернул лошадей и сделал перед дворцом парадный круг; актеры широко улыбались, мой отец орал благим матом, народ стоял в презрительном ожидании.

Поскольку была опасность, что, несмотря на ямщицкий армяк, дедушку по высокой, худой и изящной фигуре все же узнают — ведь барин, он и в аду барин, а они как раз там и были, в аду, — километрах в тридцати-сорока от Чаквара он распрощался со своими, дабы не подвергать «святое семейство» еще большей опасности, и исчез в неизвестном направлении. Они остались втроем: моя бабушка, мой младенец-отец и его киндерфрау. Да, о тех временах позднее они рассказывали как о тяжелейших лишениях. Но хуже всего было с киндерфрау. О том, что такое лишения, они знали немногое. О том, что такое двадцатый век, не знали совсем. Говорили они о многом, о себе, о стране, о прошлом; они не знали великого безмолвия двадцатого века. И они, и те, кто уверен был, что судьба в их руках, о судьбе говорили, как о котенке: ну, конечно, царапается иногда, но все же котенок, кис-кис…

Держать судьбу в собственных руках — моему отцу это чувство было неведомо. Он знал лишь безмолвие.

Привыкшая к комфорту барских домов, киндерфрау все чаще стала высказывать недовольство суровыми обстоятельствами их «экскурсии». И через несколько дней бросила моего отца. Первая женщина, которая его бросила (имя не сохранилось).

— Ваше сиятельство, в вашем доме я прослужила уже три весны и полагаю, что просто обязана требовать определенного уровня, — и с брезгливым видом она показала окрест: на безлюдную поляну косо, как на иконах, падали лучи света, поодаль темнели вековые дубы, густые заросли, кругом — море всяческой зелени, словом, большей красоты и придумать трудно; разумеется, не салон. — И главное, — продолжала фрау, — все это я говорю не в интересах собственной безопасности или личного комфорта, нет, а из уважения и почтения, которые я разделяю со всей нацией и которые привязывают меня, как лично, так и по статусу, к этой высокородной фамилии.

Моя бабушка слушала эту особу, столь щепетильную по отношению к славе семьи, раскрыв рот.

— Вы только представьте себе, ваше сиятельство, до чего дойдет мир, если даже с человеком, состоящим на службе у Эстерхази, может случиться все, что угодно?!

Барышня была права, лучше представляя себе всю абсурдность ситуации, чем моя бабушка. Которую ситуация вовсе не интересовала; человека, смотрящего на сцену из собственной ложи, едва ли интересуют какие-то там злоупотребления вокруг продажи входных билетов. Барышня понимала, что нет уже никакого театра, его снесло ураганом, но мою бабушку не интересовало и это, она вскинула голову, увидела над собой звездное небо, и это было красиво.