Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

Кстати, женщина была вовсе не молодой.

— Я был жутким провинциалом.

Как многого он не знал, выяснилось после поступления в университет. Но и знал немало. С безграничным и загадочным миром познания он впервые столкнулся в замке Майка, где была богатая, размещавшаяся в двух залах библиотека. Сперва он набросился на романы Жюля Верна. Он проглатывал их один за другим, даже не подозревая, что почти все эти фантасмагории станут через полвека реальностью. Затем его захватили детективные романы Эмиля Габорио. Но книга, которая оказалась самой волнующей, странной, причудливой, была «Корабль-призрак» капитана Марриета. (Закладками он никогда не пользовался. «Человек должен знать, где находится».)

Однако позднее, на галерее, где на полках выстроились великие классики XVIII столетия, он обнаружил нечто, что привлекло его внушительным форматом и достойным убранством томов: французскую «Энциклопедию». Нюх его не подвел, и первая же статья, на которой он открыл энциклопедию, была статья «Dieu» [104] Бог (франц.). , написанная Вольтером. Хотел ли он в самом деле что-то узнать о Боге, или книга раскрылась сама собой, ибо раньше в семье Эстерхази ее открывали на этом месте довольно часто, кто знает? (Мне это неизвестно.)

Однако весьма сомнительно, что в нашей семье узнали о том, кто есть Бог, именно от Вольтера… Это уж слишком.

Итак, мой отец с моей матерью прогуливались по сомлевшему от жары перелеску (предгорья Вертеша), и ни один из них не думал о том, что все вокруг, насколько хватает глаз, достанется моему отцу. Отец — потому, что когда человеку принадлежит все, то думать обо всем этом ему не с руки, да к тому же и незачем; а мать об этом не думала, потому что подумала еще накануне вечером, когда из замка неожиданно прибыл Менюш.

Менюш Тот, или Менюш-младший, бывший слугой отца с тех пор, как он стал совершеннолетним, нагрянул с вопросом, не угодно ли будет барышне Лили прогуляться с баричем Матяшем. Вот об этом она и задумалась, попросив Менюша подождать, пока она взглянет на расписание уроков, — о том, что все вокруг, насколько хватает глаз, принадлежит молодому отпрыску графской семьи, а также о том, нужно ли ей, ее глазам, это «все вокруг».

— Ладно, Менюш, скажите, что я приду. — Парень не шелохнулся. Моя мать вопросительно наклонила головку, и слуга, чувствуя, что кровь бросилась ему в лицо, кинулся наутек, как заяц или другое какое не шибко смелое существо.

Наша мать была на четыре года старше отца, что долгое время от нас скрывали, конкретней, скрывала Мамочка, и правильно делала, потому что когда мы про это узнали, то крайне изумились и осудили ее за столь неожиданное постарение, которое, ко всему, она устроила у нас за спиной. Супруги должны быть одного возраста, полагали мы, это естественно, а все прочее — извращение. Что дедушка наш на пятнадцать лет старше бабушки — в это мы не вдавались, лишь фарисейски пожимали плечами. Но чтоб женщина была старше мужа, такого не может быть. Вот в это «не может быть» мы и въехали, когда тайна в конце концов вышла наружу. Может, она просто родилась раньше, а не старше его, выдвинул версию младший братишка; это было еще до того, как мы начали изучать математику.

В тот год, когда отец получил аттестат зрелости, Мамочка окончила педагогическое училище. Папочка, по словам Бодицы — она тоже иногда называла его Папочкой, что независимо от смысла звучало мило, — постоянно торчал у них, в доме управляющего, и скорее даже не из-за Мамочки, а из-за царившей в доме душевной атмосферы, что мне следовало понимать (я и понимал) таким образом, что наверху, то бишь в замке, жизнь была холодная и бесчувственная, не то что у них. В доме управляющего частенько устраивали танцы, потому что дед Апик выписал из Дьёра проигрыватель. Граммофон — говорила Бодица; все иностранные слова она, как и Мамочка, произносила по-особенному: та-а-кси, атэлье.

— Матяша дома не очень-то баловали, твой дед, высокородный граф — уж ты не сердись на меня, сынок, — вообще никого не любил, а бабушка — разве что мертвых, вот в чем правда-то.

Я, естественно, не верил ни единому слову своей очаровательной тетушки.

У отца в манере одеваться это самое «насколько хватает глаз», мягко говоря, было незаметным.

— Да ведь вы уже выросли из этих брюк, — изумилась девушка. Она сказала это серьезно, и не думая высмеивать моего отца. Тот с любопытством окинул себя взглядом. Действительно, упомянутый предмет одежды заканчивался выше щиколоток, и даже верх грандиозных высоких ботинок, смахивающих на солдатские башмаки, не стыковался с нижним краем штанин.

— Сойдет, — пожал плечами отец.

Мы знали эту его черту, это его практичное безразличие, небрежное равнодушие к вещам. До красоты (даже собственной) ему не было дела; тут отец продолжал линию своей матери, бабушки из Майка.

Как-то одна милицейская дама, лейтенант, урожденная графиня N., рассказывала, что однажды танцевала с моим отцом и что танцевал отец отвратительно и одет был ужасно… при этом она запустила руку в мою шевелюру. Мне тогда было восемь лет, и в отличие от отца я всегда, при любой возможности пользовался своей красотой — пусть даже тусклой, унаследованной только частично. Графиня N. (лейтенант милиции) была без ума от моих волос.

— Сколько раз мы подшучивали над твоим отцом! А он все отбрехивался! Мол, в деревне ботинки с высокой шнуровкой очень даже практичны, ну а что городской моде неадекватны, я буквально его цитирую, так в соответствующих закупках маменьки это не играет никакой роли! Бог ты мой, ну и спартанка твоя бабушка!

— Брюки как брюки, — констатировал мой отец, — их еще папенька мой носил.

Мать не выдержала, рассмеялась.

— У него, никак, портной помер, — прыснула она.

— Как — помер? Что значит помер?! — покраснел отец, с которым редко случалось, что он чего-то не понимал.

— Вот-вот, преставился славный швец, не успев завершить сие величественное творение, которое, как вы изволили заметить, на протяжении поколений служит верой и правдой вашей семье, с честью пережив не одну вельможную задницу; скончался бедняга, так и не доведя до конца славное произведение под названием брюки с напуском!

— Вы надо мной смеетесь! — с радостью осознал отец.

— Если и так, милостивый государь, то самую малость.

И молодая учительница печальным взором окинула моего отца. Юноша нравился ей, и гордый профиль его, и большие очки в роговой оправе, придававшие ему какую-то беззащитность, и стройная фигура, и игривый, кажущийся ненадежным взгляд. Даже горестной судьбы портняжку она записала ему в актив. И сердце ее сжималось от мысли, что, возможно, судьба сведет ее с этим молодым мужчиной, а еще больше сжималось, когда она думала, что, возможно, и не сведет. Мой отец, ничего по обыкновению не замечая, непринужденно болтал.