Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

Эту бабушкину строгость мы уже не застали — лишь старческую печаль в испуганных, глубоко-глубоко посаженных, светло-карих глазах. К старости она стала уродлива, лицо была вырезано как бы наполовину, с неотесанными поверхностями и грубыми изломами. Особенно это было заметно на фоне красавицы Бодицы. И все же она была милой и доброй бабушкой.

Но однажды она вдруг разучилась готовить. Топталась на кухне, доставала кастрюлю, убирала на место, брала в руки специи, откладывала.

— Прости, милая дочка, — смеясь, сказала она Бодице. — Я забыла! Я все забыла! — призналась она как в какой-то шалости, ребячьей проказе.

Потом она перестала узнавать людей, путала мертвых с живыми и мало-помалу подпала под власть мании преследования, конкретно — подозревая, что Мамочка хочет с ней покончить. Мы с восторгом поддерживали ее в этом убеждении, подбрасывая множество мелких вещественных доказательств злокозненности вышеназванной женщины. Для нас наша мать была сама доброта и само совершенство, поэтому нам доставляло радость говорить о ней как о злодейке. Все это было так далеко от реальности, что тайную клеветническую кампанию против нее мы сами переживали как робкое признание в любви. Какой только чуши мы не мололи бабушке, наслаждаясь буйством своей фантазии. Она же готова была поверить чему угодно, ей это придавало жизненных сил. Для самообороны мы даже пообещали ей пистолет. На что она неожиданно заявила:

— Я настаиваю на «Смит-Вессоне» 38-го калибра, лапоньки!

Откуда она это взяла, никто так и не узнал.

Янош IV (Непомук), мой родич по чеснекской линии, камергер, губернатор Хуняда, Заранда, а позднее — Веспрема, тайный советник, обер-шталмейстер, член венской масонской ложи «Коронованная надежда», 10 июня 1777 года сочетался в Шёнбруннском замке с графиней Агнеш Банфи фон Лошонци, дочерью графа Денеша и баронессы Барчаи фон Надьбарча, крестницей и воспитанницей королевы Марии Терезии.

Кстати, стоит поведать, что, начальствуя в комитате Веспрем, мой родич, в попытках предотвратить избрание в качестве вице-губернатора некоего Хорвата из городка Коч, настолько взбесил местный электорат, что последний — а именно господа из Сентгали, — угрожая смертоубийством, взломали ворота губернаторского дворца, и дело едва не дошло до рукоприкладства, однако Янош, в сопровождении верного егеря, скользнул в боковую дверь и под громкие возгласы выборщиков стремительно ретировался в безопасное помещение; но перед дверью его все же догнали и оторвали один рукав его ментика. И тогда егерь втолкнул моего пращура в двери, выхватил кинжал и в конце концов прекратил преследование.

Отец Агнеш был католиком, мать — протестанткой, которая при вступлении в брак дала письменное обязательство воспитывать детей в католической вере. Но выполнять обязательство она и не думала. Отец, будучи канцлером Трансильвании, в основном находился вдали от дома (в Вене), так что мать вознамерилась даже заставить Агнеш выйти замуж за протестанта. Когда с глаз отца спала пелена неведения, он тут же призвал жену выдать ему Агнеш. Однако не тут-то было, куда там! Воздействовать на «протестантскую ведьму» пытался граф Банфи, но тщетно. Тогда муж с военным отрядом штурмом взял собственный дом и, освободив дочь, отвез ее к своей матери в Вену. Здесь она приняла католичество — крестной матерью была сама королева — и вышла замуж за родича моего Яноша; венчали их в императорской часовне Шёнбруннского дворца, приданое за нее дала королева Мария Терезия, как и обед в Шёнбрунне. (О деталях этого торжества в письмах, адресованных семье Банфи, сообщает придворная дама графини Михна, урожденная баронесса Дефеньи-Латонсель. — Обтянутая красным бархатом подушка от золоченой кареты, подаренной Марией Терезией, сохранилась у нас до сих пор.)

Так вот, дочь их Йозефа, нет, Марианна, которая вышла за герцога Русполи, не знала по-венгерски ни единого слова. Эта моя тетя, стоя как-то у окна своего римского дворца в окружении множества своих отпрысков, скользнула взглядом по крышам Ватикана, затем обернулась и на чистейшем венгерском языке, разве что с более звучным «р», чем принято, скажем, в Цегледе, проговорила:

— Őry Jánosnak árnyékában jó ülni [128] Хорошо отдыхать в тени Яноша Эри (венг.). .

Ни до, ни после того она не говорила по-венгерски ни слова. Похоронили ее в Виджанелло, в семейном склепе герцогов Русполи.

«Őry (Őri?) Jánosnak árnyékában jó ülni». Откуда она это взяла, никто так и не узнал.

Когда дедушка бывал в добром настроении, он красиво свистел. И сажал мою мать на колени, чаще всего ее. Однажды, разгневавшись, он швырнул в стену кофейную чашку. (Холодный вишневый суп ему подали горячим. Странно: когда горячий суп подавали холодным, он обычно только шутил: Что, в кухне ветер поднялся? Буря, вихрь, ураган?! Что-то да приключилось…) Но на следующий день ради примирения распорядился доставить из Вены кофейный сервиз на двадцать четыре персоны. Авторитет его был непререкаем. Сыновья никогда с ним не спорили. Раз Апик так думает. Пусть будет так, как решил Апик. По мнению Бодицы и ее братьев, хотя в смысле богатства их разделяли миры, он был гораздо щедрее, чем наш другой дедушка.

— К его превосходительству и подойти-то было нельзя, — едко заметила как-то Боди.

— Неправда, — смущенно опустил голову мой отец.

В военном училище в классе у дяди Плюха офицером-наставником был Имре Иони.

— Прошу увольнительную, — обратился к нему дядя Плюх. — Мой отец умирает.

— Разрешаю, но если выяснится, что ваш отец не при смерти, я засажу вас в карцер.

Дедушка скончался 4 октября 1940 года в семь часов вечера. Все четверо его детей стояли у его постели и ждали семи часов. Когда он умер, Мамили впала в безумие и прокляла Бога.

Проклясть Бога!

От ужаса дети завыли.

Они никогда об этом не говорили. Моя сестренка, каким-то образом выведав это, тут же направилась к бабушке, чтобы спросить у нее. Наша сестренка задает все вопросы — настолько она смела и настолько труслива.

Бабушка покраснела, затем улыбнулась, затем покачала головой.

— О чем ты, лапонька? Давай-ка я тебе напеку блинов.

Потому что блины она пекла изумительно вкусные, легкие, тонкие. И при этом подбрасывала их! Никогда в других ситуациях мы не видели в ней столько игривости и веселья — только когда пекла блины.

Но потом она и блины разучилась печь.

Скажите, мы — плоды любви или брака, спрашивали мы родителей, каждого по отдельности, как бы пытаясь их подловить на противоречии. Но спрашивали слишком поздно, вопрос был им непонятен.

Нельзя, разумеется, утверждать, что в отличие от семьи моей матери семья моего отца хотела этого брака, утверждение это означало бы, что такова была воля моего дедушки, который в связи с этим браком не хотел ничего.