Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

Мой отец, мой мертвый отец (заимствованная идея, мое сочувствие, Дональд!), скончался. Пошли, сказал ему старший сын моего отца, и они побрели на кладбище. Сеялся мелкий дождь, для похорон то, что надо, и несколько сотен людей с черными зонтиками стояли вокруг могилы. Вот так-то. Что «так-то?», спросил мой мертвый отец. Ну так. Эта черная яма? Ну да. Моя сестра отвернулась. Мой отец и его сын стояли у края могилы. Чуть в стороне — бульдозеры. Тут собираются что-то строить? Да нет. Какая длинная яма. В самый раз, думаю я. Мой отец снова заглядывает в могилу. О! Понятно, понятно теперь… А что за люди? Зачем их сюда пригнали? Мы хотели отдать тебе последние почести, венки, траурный марш, скорбящая публика. А где же мохнатка? Мохнатки нету? Моя сестра задирает юбку. Красивая, золотистая, говорит мой отец. И просторная. И это все? Все, отвечает моя сестра. К сожалению, папа. Но почему? Ведь жизнь продолжается. Ведь она и твоя, и моя, такая вот казуистика. Очень жаль. Красивая, золотистая и просторная, повторяет отец, протягивая к ней руку. Не смей, восклицает сын моего отца. Не смей, восклицает моя сестра. А в чем дело, уже и потрогать нельзя?! Нельзя. И это, прошу прощения, в конце столь отвратно организованного путешествия? Даже нельзя дотронуться? Так что же мне делать? Ложиться в могилу. Как, заживо? Тебя уже нет в живых, разве ты забыл? Мне туда неохота! Никому неохота. Дождь продолжает накрапывать. Моя сестра, задрав юбку, стоит у края могилы. Ну могу я вложить туда свою руку? спрашивает мертвый отец. Так сказать, в качестве последнего желания. Это исключено, отвечает сын моего отца, неприлично. Я обладатель ордена Золотого руна, кричит мой отец. Дорогой, мой любезный, полезай в эту черную яму, говорит сестра. А это не больно? Больно, но я буду держать тебя за руку. И это — все? Это что — конец? Да. Но я буду держать тебя за руку. Ну ладно… Я все правильно делаю? Ты все делаешь замечательно, папочка. Я не думаю, чтобы у кого-нибудь получилось лучше. Спасибо, приятно слышать. В этот момент сын моего отца, поверх юбки, помещает ладонь моего отца на мохнатку. Полезай, говорит сестра, я держу тебя за руку. Я в восторге, что за блаженство! Теперь оно будет вечным, говорит сестра, как это ни печально… Остаться в живых хотя бы еще на миг… Это возможно, говорит ему сын моего отца. Мой отец укладывается в могиле, вытягиваясь во весь рост. В самый раз. Я уже здесь, кричит он из ямы. Это безумие, говорит сын моего отца. Грандиозно! Как это ему удается?! Дыра, яма, и я — внутри. Моя сестра все еще держит его за руку. Еще минуту! кричит мой отец… Но бульдозер не ждет.

Мой отец, осина дрожащая, занят уже только одной мыслью, своим завещанием. День-деньской он сидит на солнышке, и, если к нему подбирается тень, он вскрикивает, и кто-нибудь передвигает его вместе с креслом на освещенное место. Когда он в очередной раз вспоминает о завещании, в глазах его вспыхивает неукротимый огонь (или это игра? он сам его разжигает?), он призывает к себе мою младшую сестренку, или младшего брата, или старшего сына моего отца и принимается диктовать. Библиотека каббалистических текстов, четыре тысячи манускриптов. Собрание циклоид, 118 предметов. Стамески. Стамеска прямая. Стамеска полукруглая, изогнутая. Нож-стамеска, заточенный с двух сторон под углом 20 градусов. Флахштихель с прямым лезвием шириной 5 мм. Стамеска для выборки пазов узкая с односторонней заточкой. Стамеска-клюкарза для барельефной резьбы. Четыре стамески-ложечки и шило. Ложа в Опере. Коллекция пластинок с записями Бенни Мотена. Кресло-качалка «тонет». Армия. А кому ты завещаешь армию? Если хочешь — тебе. И какого рожна мне с ней делать? Рапорты будешь выслушивать, по плацу гонять. Будут крутиться, как зингеровская машинка. Парады всякие, приемы для генералитета, поднять флаг, развернуть знамена. Тамаш Эсе и проч., разве не помнишь? Защита святых рубежей. Пограничные крепости. Бросок на Белград против турок, словом, армия — штука многофункциональная. Но и дорогостоящая, с другой стороны. Фураж, наемники, телевидение. Если хочешь чего подешевле — покупай «запорожец». Хорошо, хорошо, отложим этот вопрос. Но есть много других вещей, их рассмотрим в разделе «прочее». Нужна ли тебе Регина? С этой дамой я никогда не встречался, так что лучше отметь ее знаком вопроса. В завещании вопросительных знаков не может быть! Вот в чем прелесть! Никаких вопросительных знаков! Ты понимаешь? Ты понимаешь? Ты понимаешь? Не плачь, мой отец.

Это еще что? Прочитайте, папочка. Это завещание. Чье завещание? Ваше. Мы, я и мои родные братья, кровь от крови вашей, решили, что пришло время принять некоторые меры на случай кончины моего отца. Ведь в конце жизненного пути человека поджидает столько всяческих неожиданностей. Но я не хочу, я не собираюсь думать о конце жизненного пути. Этого, папочка, не хочет никто, тем не менее это неизбежный рубеж, и мы, я и мои братья, полагали, что об этой неизбежности нужно задуматься и моему отцу, и мы полагали, что, как человек умудренный, мой отец этот шаг совершит. Тут вы правы. Мудрость моя бесконечна. И непревзойденна. Но я все равно не хочу! Но как же, ведь главные доблести моего отца — благоразумие и предусмотрительность. А я не хочу, черт возьми! Еще не время. Да, папочка, всему свое время… и времени в том числе, вам это лучше знать, но если вы, папочка, полагаете, что лучше, если в ваших делах будут царить хаос, кавардак, отвратительная неразбериха и путаница, то, естественно… Я еще слишком молод! Сию же минуту подайте презерватив! А вы, дети мои, убирайтесь обратно в пизду!

Сколько ни помнит сын моего отца своего отца, все у того подчинялось какой-то искаженной, ходящей конем логике. Сыну моего отца было семь лет, мой отец устроился художником в пионерский лагерь, а он жил «при нем». Однажды сидел он в пустой столовой и ел борщ. А напротив — мой отец в «аттличнейшем» состоянии. Смотрит, как он ест. И вдруг его (моего отца) рука высовывается с пальцем, свернутым улиткой, и щелк — улитка стремительно распрямляется. У него из глаз посыпались искры, а потом — слезы. Перед ним стоит огромная тарелка красного борща, и в нее капают слезы. Повариха, рядом сидевшая, так и взвилась: «Ну чего, дурак пьяный, над ребенком куражишься! Совсем, что ли, в голову ударило!» Тут сын моего отца, как всегда, отца бросился защищать: «Мой папочка хороший, вы не понимаете, он шутит!» Повариха зачем-то стала вытирать глаза, а потом ушла куда-то и вынесла сыну печенья, леденцов и два стакана компота из сухофруктов. Он — ест, а мой отец: «Ну что, сынок, конфеты-то вкусные?» По его мысли, по мысли эпохи, к которой он принадлежал, проблема «слезинки ребенка» решалась просто. Компот из сухофруктов слезинку на весах революции явно перетягивал. Сын моего отца сейчас забыл и вкус весело крошащихся во рту леденцов, и сладкую кашицу макаемого в компот печенья. Помнит это вообще, по ассоциации. А вот красное корытце борща с падающими туда горячими прозрачными каплями, и тупая боль в макушке, и недоуменно-мучительный поиск оправдания: за что? что же он такого сделал? а ведь «сделал», просто так не может же быть щелбан-молоток… Компот не ответил на вопрос, а лишь отвлек от него. Ответ сложился через десятилетия. И вот сейчас он, достойный сын своего отца, протягивает руку через толщу времени и металлической пружиной распрямляет палец в щелчке. И глаза моего отца вываливаются в борщ, и мозг брызжет из окровавленных глазниц. Мой отец по-детски прислоняет к черным впадинам тыльные стороны ладоней и слепо плачет. Глаза моего отца: бесконечный тупик.