Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

На устроенном по случаю его дня рождения, что это было? нечто большее, чем вечеринка, хотя и не пышный раут, словом, во время мероприятия внимание моего отца было приковано не к оратору, лучшему его другу, а к некой неизвестной даме, к так называемой незнакомке — высокой, не менее 180 см, блондинке с длинными волосами до самой попы или с высокой, достигавшей кончиков волос попой. Мой отец нашел на лацкане своего пиджака длинный белокурый волос и протянул его женщине. Серебрящееся нечто, ничто. Женщина, 180 см концентрированной чувственности, с дружелюбной улыбкой хотела было принять протянутое ей ничто (блоу-ап), но, коснувшись волоса, с отвращением вздрогнула. Гадливость и дружелюбность смешались на ее лице, во всем ее теле. Откуда ей было знать о предположении, о концепции моего отца, согласно которой волос принадлежал ей, и он, мой отец, просто-напросто возвращал его, намекая на некое несуществовавшее их общее прошлое. Хотя, возможно, она испытала бы отвращение и в этом случае. Оратор тем временем забавлял публику рассказом о том, с какой дотошностью мой отец выбирал себе обувь, демонстрировал, как он, сантиметр за сантиметром, изучал верх, подошвы, носки, каблуки, проверял, как ботинки сидят, как гнутся, испытывал их стоя, сидя, лежа и при ходьбе, прогулочным шагом, бегом и останавливаясь как вкопанный; гости нетерпеливо смеялись. Друг моего отца говорил хорошо, но уж слишком долго. В ответном слове отец ограничился темой обуви; зато эти ботинки, заметил он хладнокровно, даже спустя двадцать лет, то есть по сию пору, остаются ботинками. Друг моего отца обиженно пожал плечами, после чего они обнялись. Рядом с тобой я чувствую себя в безопасности, шепнул он моему отцу. Тот снова обнял его. О высокой, не менее 180 см, женщине он совершенно забыл. А следующим утром готов был биться головой об стенку, g марта, в сороковой день рождения его друга, они вместе блуждали в окрестностях Штутгарта, пытались бежать, как позднее с рассеянным самосостраданием объяснял мой отец, ото всех, то есть от самих себя, что, по сути, одно и то же… двое мужчин, в беспросветном тоннеле. Светила полная луна, они сидели в придорожной канаве за околицей швабской деревни неподалеку от Швебиш-Гмюнда, и друг моего отца, которому как раз исполнилось сорок, болтал, словно они находились в салоне (тем самым, всегда напыщенным, подчиненным не теме, а говорящему, жеманным и ядовито-ироничным салонным слогом); предметом импровизированного доклада была манера берлинских женщин одеваться, а главным тезисом — утверждение, что одеваются они откровенно, ничего не держа под спудом, в их лексиконе, как и в их жизни, и слова такого нет, они показывают то, что есть, и что есть, то показывают. Все ясно, сказал мой отец. Отнюдь нет, старина, вот француженки, например, демонстрируют то, что красиво. Если у француженки красивые ноги, она показывает ноги, если же некрасивые, то показывает красивую юбку. Откровенность — типично немецкий, нравственный подход к вещам, в то время как «юбочный», то есть французский — подход эстетический. Все естественное прекрасно. Все ясно, сказал мой отец. Юбиляр со смехом махнул рукой. И тут началась стрельба, где-то рядом, рукой подать, хотя перед тем они тщательно осмотрели местность и удостоверились, что были одни, что сидят вдвоем, на чужбине, под звездным небом. Присмотрись они повнимательней, то увидели бы и падающие звезды, но они их не замечали, отцу, кстати, на них было наплевать, раскаленная грязь , так высказывался он о метеорах. Друг моего отца испугался. Он отнюдь не был трусом, но почувствовал, что сейчас умрет. Ерунда, отмахнулся отец, но все-таки погасил сигарету, чтобы светящийся уголек не привлек к ним внимание. О-о, сказал его друг. На руку моего отца брызнула теплая кровь. Знаешь ли, старина, его друг задыхался, но все же не изменил, не успел изменить светский тон разговора, я никогда не мог избавиться от подозрения, что цель Творения не есть цель этическая, не может быть таковой, я никогда не мог изгнать из себя эту мысль, он с трудом перевел дыхание, изгнать, то есть поступить с нею так, как Господь с первой парой людей; хотя, честно сказать, правя дела свои, мы с Ним находились в несколько разных позициях. Все ясно. Голова друга упала на руку моего отца. И рука его до сих пор не забыла тот легкий удар, тот шлепок, который она ощутила 9 марта.

Мой отец точно так же, как отец Пьеро делла Франчески: метафоричен.

Иван Топорышкин (псевдоним моего отца) делает заказ на всех сидящих за столом гостей. Вдруг официант говорит: но это невкусно. Все за столом смотрят на него. Это невкусно, повторяет официант, обмениваясь взглядом с каждым из гостей в отдельности, включая Ивана Топорышкина (псевдоним моего папаши). Иван Топорышкин (псевдоним) снова указывает на блюдо под номером 3012 и говорит: я хочу! Но это невкусно, говорит официант в третий раз, записывает номер 3012 и удаляется на кухню. Тут гости, включая Ивана Топорышкина, моего папашу, начинают смеяться. Они все смеются и смеются, утыкаясь лицами в салфетки, расставленные между приборами, и зовут директора. Это невкусно! прыскает мой папаша, Иван, псевдоним, Топорышкин, и снова все утыкаются в салфетки, стоящие перед ними. Какая наглость, говорит директор. Наконец все выясняется, официанта вызывают и увольняют. Кушанья, в том числе блюдо номер 3012, приносит официантка. Блюдо номер 3012 невкусно, говорит мой папаша, Иван, псевдоним, Топорышкин, кладет нож и вилку на стол, берет салфетку. Зовут директора, и официанта восстанавливают на работе. Из историй, подобной этой, мой отец всякий раз черпает новые силы (иными словами: испытывает очередное мгновенье счастья).

Мой отец разжирел как свинья. А все почему? Жрал как боров — вот почему. Обожал поесть. И завел даже так называемую ночную кухню, дабы, ежели пожелает его сиятельство, можно было и в три часа пополуночи откушать жаркого из дикого кабана или телятинки с ветчиною по-римски (saltimbocca alla romana). Он так раздался, что кресло под ним пришлось укреплять железными перекладинами, а для помещения живота в столе вырезали полукруг, как будто стол был фанерный, а не «Луи Каторз». Мой отец был страстным читателем, чтение было его жизнью, но из-за вышеупомянутой другой страсти пальцы его превратились в сардельки. Пришлось моему отцу нанять так называемого листальщика — юного мальчика, с большим тактом и замечательным чувством ритма переворачивавшего страницы. Словом, читал мой отец так, как будто был музыкантом. Что и стало после войны одним из самых серьезных обвинений, выдвинутых против него: дескать, в лице листальщика он оскорбил весь венгерский народ. А так называемый листальщик рыдал, где я теперь найду такого графа? Это верно. А что именно мой отец читал, об этом его не спросили. Новой власти поначалу обычно не до того, чтобы интересоваться библиотечными формулярами.