Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

Относительно же расстройства психики скажем, что сегодня это назвали бы хронической депрессией. («Как может верующий человек впасть в депрессию?» — «Не перечь!») Мой дедушка был глубоко огорчен несправедливой оценкой исторической роли своего деда, превратным истолкованием его устремлений, тем, что заслуги его и успехи не ценили либо приписывали другим. Поэтому когда дед жил в Вене, он перерыл все архивы и нашел-таки доказательства, однако опубликовать их, к сожалению, не сумел, не успел. Он нашел письмо Ксены, в котором она писала сестре, что «Кёниггрец был ужасен, но еще ужасней, что теперь во всем обвиняют Морица Миклоша, хотя он был единственным, дорогая Луиза, кто выступал против этой войны. Но, увы…». Нашел дедушка ответ и на это «но» — в протоколах заседаний Совета Короны… Франц Иосиф заявил моему родичу, что его принуждают к войне, особенно давит Наполеон III. Он держит у моего виска пистолет, сказал император. На что мой прапрадед: Нам нельзя начинать войну с немцами, потому что в Италии тут же вспыхнет восстание, а мы вовсе не в том положении, чтобы воевать на два фронта… Вы уверены, ваше величество, что тот пистолет заряжен?

Такова правда.

Не знаю, было ли его девизом «odi profanum vulgus» [83] Презираю невежественную толпу (лат.). Гораций «Оды». . Не знаю, но думаю.

Его любимое выражение, oui, entendu mais pas écouté, слушая не слышать, передавалось от поколения к поколению, именно по-французски, ибо так изящней. О любом предмете — на том языке, на котором лучше звучит! Впрочем, я этому положил конец, нихт ферштейн.

В тот момент, когда Менюш Тот, войдя в гостиную Руазен, доложил о приходе коммунистов, мой отец нанес бабушке ошеломляющей силы удар в живот. Только без паники: он пнул ее изнутри.

Младенец, пинающий материнское чрево изнутри, — каков китч, а ведь вполне оправдан! Съезжают с живота (какое с живота, с брюха!) разложенные на нем карты, в более душещипательном варианте — на пол шлепается козырный туз, отцовская рука с трепетом ловит толчки; словом, нет на свете банальности, которая не сгодилась бы для описания сей картины. Иное дело — снаружи: такое деяние подлежит осуждению в духе четвертой из десяти заповедей.

Лично я — против без всяких заповедей. Правда, бить человека мне доводилось нечасто. Сосчитать подобные случаи хватит пальцев одной руки, и больше привычных пяти, пожалуй, и не понадобится… Даже если учесть всех тех, кого мне только хотелось ударить, и не просто в фантазиях: вот бы здорово залимонить как следует Хусару-старшему или Брежневу дать по морде… Но когда из бессильного унижения остается, казалось бы, один выход, когда мышцы напряжены до предела, то и в этом случае наберется не многим больше. Ну а чтобы на мать с отцом поднять руку — такого, естественно, не было и в помине. Точнее, однажды было. Я ударил отца. Но это было давно. К тому же он был в сильном подпитии, так что можно считать, это был не он. То есть нельзя, конечно. Когда прозвучала пощечина — не пощечина, хуже: я лупцевал его, бил ногами, бодал его, как шпана, — мы с отцом, замерев как в стоп-кадре, уставились друг на друга: то был он, то был я, увы. Меня сбила с толку уверенность, что я прав. Был прав.

Что касается драк, то в разные времена связанные с этим обычаи и возможности были весьма различными. Мой дед рассказывал, что, когда он учился в Оксфорде (проходил курс наук), герцог Кентский пригласил его как-то на ужин, и поскольку, приехав в замок, дед никого не застал — никого, то есть только прислугу, — он спросил лошадь и, чтобы скоротать время, отправился на прогулку. Доскакав до зеленой изгороди, он заметил, что одновременно с ним к ней подъехал какой-то всадник, причем настолько одновременно, что лошади их столкнулись. Наездник, молодой человек приблизительно одного с гостем возраста, осыпал его проклятьями и потребовал спешиться.

— Извольте, сэр. Что вам угодно?

— Драться, сэр, вот что мне угодно. — И стал охаживать дедушку плетью. Тот был несколько озадачен столь нетрадиционным видом оружия, однако, приноровившись в меру возможности к специфике островной дуэли, стал так же усердно лупить незнакомца. Позднее они (снова) встретились за ужином. Герцог Кентский любезно кивнул.

— Мне кажется, уважаемый друг, мы с вами уже встречались.

— Мне тоже так кажется, — подтвердил мой дедушка предположение гостеприимного хозяина.

История, которую невозможно перенести с Альбиона на континент.

Когда дед что-то рассказывал, это больше напоминало диктовку. Слова из него словно вытягивали. Но говорил он без пауз, подрезая фруктовые деревья, иногда — розовые кусты, и при этом рассказывал; брюки-гольф, кардиган, шапочка с козырьком, секатор. Обрезку побегов нужно было закончить до Светлой Субботы. Меня он как бы не замечал и говорил как бы себе под нос. Но «под протокол». Он как будто чего-то стеснялся, считал неуместным говорить о себе и поэтому всего лишь обозначал события. Ссылался на них как на вещи известные, о которых можно и должно знать. Было так-то и так-то. Подлежащих он по возможности избегал. И словно бы дал обет, чего бы это ни стоило, обходиться минимумом слов.

Возможно, из-за того, что я был его первым внуком, рассказывал он только мне — ни с бабушкой, ни с отцом, ни с другими своим внуками воспоминаниями не делился.

Он любил Англию, англичан, английский язык, провел там несколько важных лет жизни («познал мир»), влюбился в устрашающе строгий порядок, освященный тысячелетней традицией. Как непросто — быть одновременно уверенным и скептичным. Но именно это противоречие делает англичанина настоящим хозяином. Говорить на английском легче, не раз признавался он.

В декабре 1899-го, рассказывал он, я присутствовал на плохо освещенной, переполненной галерее Палаты, когда престарелый Джо Чемберлен потрясал письмом трансваальского президента Крюгера — сигналом к началу кровавой англо-бурской войны. Обменивался рукопожатиями с Сесилом Родсом, миллиардером, основавшим Родезию, по мнению многих, это он был духовным отцом войны. Родс подарил мне свою фотографию с автографом. Так как я был хорошим наездником, то в тогдашнем военном угаре записался добровольцем в студенческий эскадрон. Но в порту Саутгемптона дознались, что я не британский подданный, и пришлось мне остаться на суше. А из добрых моих однокашников, что попали на борт, возвратились не все.

Я бывал частым гостем в Блениме, неподалеку от Оксфорда, во дворце герцогов Мальборо, подаренном в 1704 году благодарной нацией первому герцогу М., вместе с принцем Савойским разбившему под Гохштедтом французов в войне за Испанское наследство. Однажды, когда кайзер Вильгельм II навещал свою бабушку королеву Викторию, герцог М. пригласил его поохотиться на фазанов и диких кроликов, и мы, несколько «высокородных» студентов Оксфорда, были загонщиками, таращились на бесчисленный сонм гостей, на экипажи с четверками и шестерками лошадей, на развешенные по деревьям гирлянды фонариков и анфилады залитых светом залов. Я тогда и представить не мог, что спустя двадцать лет — будучи относительно высокопоставленным правительственным чином — встречусь с кайзером уже как с врагом Британии.