Хаймито Додерер - Избранное

Но теперь меня вдруг осенило, что я должен был сделать; я подобрал ключ к этой ситуации, он сверкал и жег мне руки. Такие ключи мы всегда находим в своем прошлом, только оно и может отпереть нам ворота настоящего. Я прыгнул на много лет назад и с грохотом и треском влетел в свою юность. Это был пустынный, точнее, безлюдный переулок, где по противоположному тротуару шагал элегантный человек лет тридцати, то есть одного возраста со мной, он щеголял с глуповатым видом своей большой, окладистой бородой. Тут-то и произошло это наиэффективнейшее, кратчайшее разрешение некоей создавшейся вдруг ситуации, случай, так сказать, изначально успешного, эпиграмматически-сжатого прозрения неожиданно возникшего передо мной феномена, и при всем этом разрешение весьма наглядное благодаря красноречивому языку действий. И тогда мне стало совершенно ясно, что жизнь вообще только потому и продолжается, что мы не способны дать ей всеобъемлющего определения, которого она так неутомимо ждет; а мы все, косноязычные рты да неумелые руки, заставляем ее и дальше вертеться-кувыркаться от одного тома исторических хроник к другому. Но на сей раз она ждала не напрасно, пусть на малом участке, но все незамедлительно свершилось в ответ на ее клич. Я перебежал переулок наискосок, подкрался сзади к бородоносцу и, обогнав его, ухватил всей пятерней его пышную бороду, зажал ее в кулак и кратко, но сильно дернул книзу, из-за чего бородач споткнулся; затем я как ни в чем не бывало прошел мимо него, а спина моя выросла до огромных размеров и в длину, и в ширину, словно гладкая отштукатуренная, но уходящая прочь стена отчуждения, полной непричастности и абсолютной уверенности. Именно так я и чувствовал себя на самом деле. Мое брадодерство открыло на какие-то мгновения пропасть между мной и окружающим меня миром, через которую никто не сумел бы перемахнуть, а если кто и попробовал бы, то мне ничего не стоило с моей архимедовой точки опоры заставить его загреметь вниз; но у меня за спиной царила полная тишина, и я ушел. Впрочем, даже если бы тишина не царила, мое вежливое изумление заставило бы умолкнуть любой протест. Я без всяких разговоров, вполне охотно, однако не без задней мысли и со вполне корректной надменностью пошел бы с этим возмущенным и, может, даже буйствующим в приступе бешенства бородачом в ближайший полицейский участок, чтобы вести себя там еще более вежливо и выражать еще большее изумление. И мне бы наверняка удалось в конце концов, шепнув на ухо дежурному полицейскому какое-нибудь остроумное замечание, передать потерпевшего именно в силу его все возрастающего возмущения в руки психиатров, чье искусство, как известно, и состоит в том, чтобы здорового человека, которого им удается заполучить под свой надзор, все больше сводить с ума, так что их диагноз в конечном счете оказывается справедливым.

В противном случае борода проникла бы в мою жизнь точно так же, как это удалось проделать лежащему передо мной носу, а могло случиться и что-нибудь похуже, в этом я сейчас не сомневаюсь. Кто знает, до чего могла бы дойти такая вот история? Не исключено, что даже до прорастания волосами всего моего существа, так сказать до полной бородовой инфильтрации, или до того, что бородой поросло бы огромное пространство. А может, и я сам стал бы невероятно и необратимо бородатым?

Однако именно эпиграмматический кулак — наше единственное подлинное и действенное оружие против людей — своевременно схватил беду и резким рывком покончил с ней; борода уже не вошла в мою жизнь, а этот вот Рамбаузек вошел. Я не дернул его за нос, а необходимость сделать это была ведь очевидной, просто неизбежной, такой выход из положения напрашивался сам собой.

И тем не менее я был намерен хотя бы теперь разобраться во всем, все понять и каким-то образом выразить это свое понимание; для меня здесь речь шла о конечном, но запоздалом и, следовательно, тщетном понимании, об его, так сказать, интеллектуальном аспекте, а по сути дела, о желании понять. В этот момент санитары отошли от Рамбаузека. Я тут же оказался подле него. Протянул руку, защемил его нос между пальцами и сильно дернул. В следующий миг он открыл глаза; и вот его уже слегка приподняли, и вот он уже сидит, кашляет, его рвет водой, он отплевывается. Он размахивает руками. Да, он жив. Я тут же отошел, оставив его на попечение врачей и санитаров. Я двинулся вдоль берега, пересек вокзальный перрон, пошел дальше в сторону площади, туда, где госпожа Юрак должна была бы сесть в трамвай — и там как раз, когда раздалась двутональная сирена возвращающейся санитарной машины (которая должна была увезти живого Рамбаузека, а не уехать пустой, оставив на набережной его труп!), меня обдало мягким дуновением слева, справа и над шляпой, воздух вокруг меня заколыхался, и я увидел, что вспугнутая за моей спиной голубиная стайка по косой взлетела надо мной, устремившись в небо.

Я вернулся домой, когда вечернее солнце еще не убрало своей золотой парчи, и нашел засунутую в щелку двери телеграмму от Роберта: через неделю он будет здесь. Пора было убираться восвояси. Я подумал о том, что нужно было бы привести в порядок свой дом, потому что я чувствовал себя, так сказать, доросшим до своего собственного жилища и достойным его. А эта мастерская показалась мне чем-то вроде стреляной гильзы: все, что можно, я здесь уже сделал, и ничего больше не оставалось. К тому Же меня уже часто до рассвета тянуло с постели к рабочему столу у окна, откуда открывался широкий вид на реку; и я встречал рождение нового дня так, как подобает интеллектуалу, встречающему его раньше всех в сиреневых предрассветных сумерках. Благодаря эпизоду с Рамбаузеком с инфильтрацией было покончено, и я в тот же вечер насладился несколькими часами радостного покоя. Теперь я знал, что наконец-то я поеду, смогу поехать, имею право поехать на запад.

У Рамбаузека, как и у дочки Юраков, никаких осложнений не последовало и воспаление легких не началось. Рамбаузека я даже навестил в травматологической клинике, куда уже три или четыре раза заходил, чтобы справиться о его здоровье. Я стоял у его кровати, словно у гроба с новопреставленным носом.

Рамбаузек, отныне рассосавшийся инфильтрат, тихо лежал на спине. Его нос представился мне длиною с кровать, а были ли там другие части его тела, меня мало интересовало.

Но в этом-то я как раз и ошибался. Молчание Рамбаузека вдруг стало красноречивым и исполненным смысла, хотя ни слова не было произнесено. Я оперся рукой о край кровати; ничего не говоря, он положил свою ладонь на мою руку, похлопал по ней, а может быть, потрепал ее. То был умиротворяющий жест. Эта последняя точка над «и» нам обоим была, несомненно, нужна. Я ушел. В трамвае я еще чувствовал прикосновение его руки к своей, которой я теперь легко оперся о скамью.