Янн Мартел - Беатриче и Вергилий

Молчание.

Вергилий (рассеянно принюхивается): Откуда ты столько знаешь о бананах? Знатоком бананов положено быть мне. (Вновь принюхивается.)

— В первой сцене, где описывается груша, тоже речь о бананах, — прервал читку таксидермист. — Беатриче хорошо в них разбирается. Здесь же главное, что Вергилий принюхивается.

Генри кивнул, и мастер продолжил:

Вергилий:…Знатоком бананов положено быть мне. (Вновь принюхивается.)

Беатриче:Я тоже люблю бананы. Они вкусные.

Вергилий:Словно кофе.

Беатриче:Словно кекс.

— Оба оголодали, — пояснил таксидермист.

Вергилий (усиленно принюхивается, затем шепчет): Ветер.

Беатриче (согласно кивает и делает глубокий вдох): Какой чудесный вид!

Вергилий опирается о Беатриче; оба смотрят во все глаза, их ноздри трепещут, уши подрагивают.

Вечереет. На земле и деревьях красноватые отблески заходящего солнца. Мягкая кавалерийская атака ветра, благоухающего перегноем, лесом, луговыми цветами и сеном, дымком и скотиной, напоенного ароматом бескрайних просторов и сырых ущелий. Прекрасный, будоражащий, благодатный ветер, оседланный подборкой вестей от природы.

Плоская и невыразительная под безоблачным закатным небом, Рубашка заманила наших героев на проселок и дальше на взгорок, где будто сдернула с их глаз повязку и представила вид, раскрывшийся, точно бумажник филантропа.

Проселок граничит с заросшей травой опушкой в кайме кустов и деревьев, густые кроны которых, подсвеченные оранжевым солнцем, отбрасывают длинные трепещущие тени. За опушкой раскинулось ярко-зеленое пастбище, а за ним — изборожденная пашня, похожая на плотный вельвет. Еще дальше — неохватная взором волнистая ширь полей и редкие бородавки холмов в поросли рощ. Зеленеют выпасы, темнеют паровые поля, а возделанные, коих больше, искрятся плодородной землей, точно океан. Бесконечные борозды подобны волнам, кишащим земным планктоном — бактериями, грибком, клещами, червяками и всяческими букашками, — в котором шныряют сухопутные рыбы — мыши, кроты, полевки, землеройки, кролики и прочая живность, всегда пребывающая начеку — нет ли поблизости акул-лисиц. Возбужденно щебечут птицы, подобные горластым чайкам, что реют над морем и, чуть шевельнув крылом, примериваются к добыче. Тут есть чем поживиться. Орды птиц парят, камнем падают на копошащихся тварей и, хлопая крыльями, снова взмывают в вышину, омытую струями ветра.

Вскоре день гаснет, тени густеют, землю окутывают сумерки. Пока ветер занят привычным обменом — спора за душок, — на горизонте возникают огромные вертикали серо-голубых полос.

— Думаю, эти полосы нужно проецировать не только на задник, но также на кулисы и партер, — сказал таксидермист. — Весь театр будет разрисован серо-голубыми полосами.

— А как быть с пейзажем?

— Он тоже проецируется на задник, как афишки о Вергилии. Сцена пустая, только дерево, смещенное к кулисе. Главная деталь оформления — огромный задник; возможно, изогнутый, как стена диорамы.

— А ветер?

— Динамики. Нынче аудиосистемы творят чудеса. Описанием ветра я хочу лишь подтолкнуть воображение звукорежиссера. Мне видится, что Вергилий и Беатриче замерли, и пару минут мы отчетливо слышим мягкое, густое пение ветра. Потом на заднике возникнут пейзаж и полосы.

Таксидермист продолжил читку:

Вергилий:Видишь полосы? (Показывает на полосы, синеватые в угасающем свете.) Вон и вон.

Беатриче:Раньше я их не замечала.

Вергилий:Я тоже.

Беатриче:Я думала, они видны лишь с горных вершин Воротничка.

— Воротничок — другая провинция, — сообщил мастер.

— Да, я понял.

Вергилий:Наверное, их застали облака и дымка.

Беатриче:Я сомневалась, есть ли они вообще.

Вергилий:Какие яркие!

Беатриче:Словно аквариум ночью.

Вергилий:Словно истина.

Пауза. (горестно, обхватив руками лицо) Откуда взяться красоте, если мы такое пережили? Непостижимо. Обидно (топает ногой). О Беатриче! Как же говорить о том, что с нами случилось, когда все кончено?

Пауза.

Беатриче:Не знаю.

Вергилий падает на четвереньки и громко воет. Крик его полон бессильной ярости, сцена медленно погружается во тьму.

— Через динамики слышен рев других обезьян, подхвативших одинокий вой Вергилия. Здесь нужна мощная симфония ужасных воплей.

— Почему Рубашка полосата? Откуда такая деталь? Это напоминает…

Брякнул дверной колокольчик. Не сказав ни слова, таксидермист вышел в магазин. Генри вздохнул и посмотрел на героев пьесы.

— Вас он тоже обрывает на полуслове? — спросил он Вергилия.

Вспомнился колокол в новелле Флобера, когда олень проклинает Юлиана. Правда, там он не брякал, а звонил. Генри подошел к новоиспеченной голове оленя. Из магазина доносился разговор таксидермиста с клиентом. Ухватив стакан обеими руками, Генри снова напился. Потом осмотрел кролика. Связки, не дававшие скелету развалиться, были похожи на тонкие спагетти.

Вернулся таксидермист.

— Я должен уйти, — бросил он, снимая фартук.

— Вот и хорошо. Мне тоже пора. — Генри взял пальто.

— Когда появитесь? — спросил хозяин.

Он так чертовски бесцеремонен, что его вопрос выглядит приказом, подумал Генри.

— Может, вместе сходим в зоопарк? — предложил он. — Есть выбор.

Город мог позволить себе такую роскошь, как два зоосада. Генри любил зоопарки — именно там началась его карьера.

— Уверен, живые звери вас очаруют. Когда я собирал материал…

— Зоопарк — ублюдок дикой природы, — перебил таксидермист, влезая в пальто. — Его обитатели — дегенераты. Стыдно смотреть.

Генри оторопел:

— Да, зоопарки — определенный компромисс, как и сама природа. Иначе мы бы никогда не увидели живых…

— Я хожу в зоопарк лишь по работе — изучить живую особь.

Тон мастера вновь обрел безапелляционность судейского молотка, а размашистый жест предложил немедленно покинуть мастерскую.

«А вот накося!» — подумал Генри.

— На мой взгляд, зоопарки — посольства природы, а звери — полномочные представители своих видов, — сказал он. — Ладно, встретимся в кафе на вашей улице. Погода славная. Как насчет ближайшего воскресенья? Мне удобно в два часа. — На последней фразе Генри придал голосу твердость.

— Хорошо, воскресенье, два часа, — равнодушно согласился мастер.

Генри облегченно вздохнул и, выйдя в магазин, продолжил в обычной мягкой манере:

— С тех пор как я прочел первую сцену, мне не дает покоя вопрос: зачем это подробное описание заурядного фрукта? Странное начало.