Янн Мартел - Беатриче и Вергилий

— Как вы там сказали? «Слова — всего лишь холодные, склизкие жабы, которые тужатся постичь духов, танцующих на лугу»?

— Да. Только у меня «эльфов».

— «Но иного не дано».

— «Но иного не дано», — повторил Генри.

— Прошу. — Таксидермист открыл входную дверь, выпуская гостя. — Реальность неуловима. Ничто не поддается описанию, даже простая груша. Время все сжирает.

Одарив Генри образом Времени, с огрызком съедающего грушу, таксидермист захлопнул дверь, едва не прищемив ему нос. Затем скрежетнул ключом, перевернул табличку на «Закрыто» и скрылся в мастерской. Бесцеремонность, граничившая с грубостью, Генри не обидела — он понял: здесь ничего личного, этот человек так ведет себя со всеми.

По крайней мере, Эразм был ему рад — пес скакал, повизгивая от счастья.

Генри не успел задать еще один вопрос: в авторской ремарке значились обезьяна, ослица, дерево и живописный пейзаж, а также «парнишка и два его дружка». Значит, в пьесе действуют люди?

Дома он рассказал Саре о втором визите к таксидермисту:

— Ну и тип, доложу тебе! Угрюмый барсук! Пьеса — черт-те что. Персонажи — обезьяна и ослица, которые живут на огромной рубашке. Невероятный вымысел, но, знаешь, кое-что в нем напомнило о холокосте.

— Тебе всюду чудится холокост.

— Так и знал, что ты это скажешь! Но там есть выразительный намек на полосатые робы.

— И что?

— В концлагерях…

— Я знаю о полосатых робах узников. Но капиталисты с Уолл-стрит тоже носят полосатые рубашки.

Или, скажем, клоуны. В шкафу любого человека есть полосатая рубашка. — Может, ты и права.

Генри был задет. Сара давно потеряла интерес к холокосту — во всяком случае, к тому, что муж поглощен этой темой. Но она ошибалась, говоря, что во всем он видит холокост. Наоборот, в холокосте он видел все: и жертв концлагерей, и капиталистов, и даже клоунов.

В субботу Генри и Сара отправились за приданым своему первенцу, который уже был на подходе. Улыбка не сходила с их лиц, когда они покупали коляску, колыбель, беби-слинг, распашонки и ползунки.

Генри вдруг пришло в голову заглянуть к таксидермисту, чей магазин располагался неподалеку, и Сара согласилась. Это было ошибкой, ибо визит не удался. Сара оценила выразительность окапи, но магазин ей не понравился. Увидев таксидермиста, она съежилась. Пытаясь вызвать в ней восторженный отклик, Генри провел ее по складу, но в ответ на все его реплики она лишь механически кивала. Хозяин тоже смотрел букой. Говорил один Генри.

Еще не добравшись до дома, супруги поругались.

— Он мне помогает, — отбивался Генри.

— Чем это он помогает! Тем, что впарил тебе омерзительный череп? Что это за чудище? Он — Иорик, ты — Гамлет?

— Старик подбрасывает идеи.

— Ах, извините, я забыла! Обезьяна и ослица! Винни-Пух встретил Холокоста!

— Вовсе нет.

— ЖУТКИЙ МУЖИК! ТЫ ЧТО, НЕ ВИДЕЛ, КАК ОН НА МЕНЯ ПЯЛИЛСЯ?

— Чего ты орешь-то? Беременных всегда разглядывают. Тебе-то что, с кем я общаюсь? Мне нравится его магазин. Это…

— ВОНЮЧЕЕ ПОХОРОННОЕ БЮРО! ХОРОШЕНЬКАЯ КОМПАНИЯ — ЧУЧЕЛА ДОХЛЫХ ЗВЕРЕЙ И ЗАТРАПЕЗНЫЙ СТАРИКАШКА!

— Предпочитаешь, чтобы я торчал в баре?

— НЕ В ТОМ ДЕЛО!

— Кончай орать, а?

— ИНАЧЕ ТЫ НЕ СЛЫШИШЬ! Окруженные пакетами с приданым, Генри и Сара вели полномасштабную склоку.

На другой день Генри спозаранку ушел на музыкальный урок. События сговорились подправить ему настроение. Сначала учитель музыки ошарашил подарком.

— Я не могу это принять, — сказал Генри.

— Что за разговоры! Он достался мне от доброго приятеля, моего бывшего ученика, который уже сто лет им не пользовался и хотел от него избавиться. Я получил его за бесценок. Чего ж ему зазря пропадать?

— Давайте я заплачу.

— Только через мой труп! Расплатитесь хорошей игрой.

Генри держал в руках великолепный кларнет системы Альберта.

— Полагаю, вы созрели для Брандвейна [15] С. 106. Полагаю, вы созрели для Брандвейна… — Нафтуле Брандвейн (1884–1963) — кларнетист, известный исполнитель клезмерской музыки. , — добавил учитель. — Вот сегодня и начнем.

«Наверное, мой черный юл слегка воспарил», — подумал Генри.

Вообще-то он занимался постоянно. В этом ему помогали две хитрости. Первая: один закуток квартиры был отведен исключительно под музыкальные занятия — пюпитр, стопка нот, вычищенный кларнет, чашка с теплой водой для споласкивания мундштука. Вторая: он упражнялся часто, но маленькими порциями, не больше пятнадцати минут. Обычно Генри занимался перед каким-нибудь неотложным делом. Если игралось хорошо, он с сожалением прерывал репетицию и жаждал скорее ее возобновить, а если плохо, запланированное дело вынуждало остановиться, не поддавшись уговорам унылого озлобления вышвырнуть кларнет в окно. Эти ухищрения позволяли музицировать три-четыре раза в день.

Были два верных поклонника: Мендельсона, замиравшая в терпеливом оцепенении, свойственном лишь кошкам, и обезьяний череп, установленный на каминной полке. Оба сверлили музыканта взглядом круглых глаз. Филистер Эразм скулил и подвывал, а потому его запирали в другой комнате в обществе Сары.

Погода тоже порадовала. Воскресенье достойно оправдывало свое языческое имя [17] С. 107. Погода тоже порадовала. Воскресенье достойно оправдывало свое языческое имя… — Sunday — воскресенье, буквально «солнечный день» (англ.). , смелый мятеж тепла оповещал о неминуемой победе над зимой. Из наконец-то открытых дверей и окон неслась музыка, весь город высыпал на улицы. В кафе Генри пришел пораньше, чтобы перекусить до встречи с таксидермистом. Решение оказалось верным, поскольку здесь уже было людно. Он занял столик у стены — один стул на солнце, другой в тени. Эразм, отчего-то не выказывавший обычной живости, тихонько улегся под столом.

По-военному точный, таксидермист пришел ровно в два.

— Солнышко, теплое солнышко! — раскинув руки, приветствовал его Генри.

Ответом было короткое «да».

— Где вам будет удобнее? — Генри привстал, демонстрируя готовность пересесть.

Таксидермист молча занял свободный стул в тени. Генри плюхнулся на место. За пределами магазина старик, не по погоде тепло одетый, выглядел чужеродно. Вопрос официанта «Что вам угодно?» был адресован только Генри, хотя таксидермист тоже не удостоил халдея вниманием. Генри заказал кофе с молоком и маковый кекс.

— А вам? — спросил он.

— Черный кофе, — буркнул старик, уставившись в скатерть.

Не проронив ни слова, официант отбыл.

Неизвестно, кто кому первый не понравился, однако неприязнь между стариком и окружающими явно была взаимной. Противостояние между хозяином нарядного магазина для новобрачных, изящным ювелиром, утонченным ресторатором, владельцем модного кафе, а также прочими членами уличной ассоциации и таксидермистом, неулыбчивым стариком, грузовиками возившим к себе скелеты и падаль, вообразить было несложно. Точно не скажешь, в чем суть их разногласий, но они, безусловно, имеют место. Воскресенья, ненастье, будни — все это требует определенной манеры поведения.