Елена Крюкова - Тибетское Евангелие

Я младенчик. Я грудничок. Мамка-земля родила меня. Да болен я, не выживу.

А все один денек на груди мамкиной пожил, ножонками посучил, поулыбался ей голыми деснами. Похватал ртом молочка, водочки, винца, тепла тела родного, тела чужого; губ родных, губ чужих. И все. Сейчас отойду. Уйду.

Шалишь! Живуч я! Сейчас… сейчас…

Исса лежал спиной на камнях. Рядом холодом дышал Байкал. Солнце медленно поднималось к самой высокой вершине неба — чтобы на него, Иссу, белым острым глазом поглядеть, оценить: жилец или не жилец.

А рядом с солнцем в небе висела луна.

Белый круг, в рытвинах и ухабах, в шрамах и морщинах. Белый череп. Луна сразу мертвенькая родилась. Жаль тебя, девочка. И не дышала. И не цвела. Не любила.

Нет, врешь! А солнце-то кто ей?!

Рядом катятся в синеве, парочка, под ручку. Луна и Солнце, Солнце и Луна. Муж и жена. Видишь, Исса, и в небесах— то — мужчина и женщина. А ты что вздумал? Один уйти? И чтобы тебе никто руку не сжал, никто губы к твоему рту целующие не приблизил?!

Ну и что, так получилось. Так вышло.

Но я еще не умираю. Я не умру. Я не…

Он глядел на Луну, она катилась внутри синего бочонка неба, мертвенная, хищная, голый череп палача, намазанная мелом рожа клоуна, небесный мяч, подталый снежок, и кий небесный сейчас ударит и точно, жестко зашлет белый шар прямо в синюю лузу.

Луна, ты вне земли! Вне меня! Все мира! Ты над жизнью.

Обратиться в Луну! Глядеть лунным ледяным, белым, снежным, мертвым ликом! Глядеть сверху на всех, оставшихся в живых! Разве это не счастье!

Стать лунным. Радостным. Светлым. Прозрачным. Без желаний.

Стать полностью, сполна и навсегда, катящимся по синей пустоте скитальцем Иссой.

Покинуть тело. Покинуть боль.

Боль, я уйду от тебя. Я ухожу от тебя.

Я — иду — к радости.

Я Солнце. Я Луна. Я небо. Я вода. Я Байкал.

Байкал, Бурхан мой, я брат твой.

Страшно встать. Невозможно? Возможно. Перекатиться на живот. Стать на колени. Если ты на коленях — значит, ты уже молишься, старик. Да, надо помолиться.

Он прижал руки к груди и стал бормотать разбитыми, в крови, губами неведомые ему самому, далекие как небо слова. Слова текли и вытекали из него, вились в узоры, становились облаками, птицами, последними, рядом с голой Луной, звездами — небесной мошкарой, веселыми бабочками, что живут один день и не знают, что они умирают.

Надо встать с колен. Надо!

Кулаком уперся в землю. Охнул: пальцы сломаны. Руки сапогами растоптаны. Приподнял сначала, как зверь, зад, потом, опираясь искалеченными руками о колени, разогнул спину. Заорал от боли.

Ну что ты орешь, Исса. Разве можно орать! Негоже это. Ты ж не баба, не роженица. Ты мужик еще крепкий.

Кость у тебя крепкая. Двигай ногами, солдат. Двигай. Двигай!

Переставляя ноги, как костыли, побрел.

Пошел. Вперед. К воде.

Как здесь красиво. Как свободно! Я шел, шел и дошел. Куда я пришел?

Бухта. Какая синяя, зеленая бухта. Скалы со всех сторон. Будто зеленый камень в серой стальной оправе. Ах, я женкам моим, Рае и Лиде, никогда украшений этих, бабьих бирюлек, не дарил. А зря. Вот теперь я им, покойным, весь Байкал разом подарю.

Протянул руки. Ощупывал воздух. Воздух, почему ты горяч? Ведь зима. О нет, это весна! Байкал жаром и светом встречает меня; он накрыл синей скатерью огромный стол, и яства на столешнице — все из света, вон они лежат, манят: яркие сгустки масла, густое вино золотое, золотые мандарины и золотые апельсины, золотая облепиха на великанских блюдах. Свет, тебя можно вкусить, ты сладок на зубах и губах! Нет, я не буду тебя есть, грызть. Плоть натешилась сполна. Я буду тебя любить. Просто глядеть на тебя и любить тебя.

Исса, волоча ноги по гальке, подшагал ближе к воде.

Я прошел много дорог и земель, много гор и морей. Я видел дикие скалы и покорных женщин. Звери пели мне песни и слушали песню мою. Я прожил хорошую жизнь. Вот я вышел к самой синей бухте священного Озера Бай-Кель, к последней бухте.

Оглянись! Что видишь? Птичьи горы; Сорочьи горы. Среди них царица — гора Росомаха. Слишком близко подходит она к Белой Воде. Мочит в Байкале подол свой. На горе растут кедры, черные, как шкура хорошего соболя; когда созреют шишки, собираются окрестные мужики и огромным колотом бьют по стволу, и шишки, величиной с голову младенца, со стуком падают наземь. На склонах Росомахи растет жимолость дикая, синяя, черная ягода, а еще лиловый багульник, чьи цветы по весне горят розовым безумным огнем.

Птичьи горы, милые горы! Много золота в недрах ваших, много нефрита и лазурита. На ваших склонах растет и пахучая, бешеная черемша. Если ты смертельно болен и съешь побеги черемши — расставание с жизнью покажется тебе праздником, детской игрушкой, елкой новогодней.

Исса шарил взглядом по склонам Птичьих гор. Ему в глаза ударило странное, горящее как факел дерево. Зима, а оно цветет! И сумасшедшие цветы озаряют все вокруг.

Вода плескалась у самых босых ног, сапоги-то сняли с него те, кто вусмерть избил его, — а он-то думал: почему так легко ногам? Кто рассказывал ему, что здесь, в лесах Птичьих гор, водится зверь, похожий на обезьяну, и у него белые уши и белая шерсть на морде, и снежной шерстью покрыты человечьи руки и ноги, и он ходит на двух ногах, сутулясь и хоркая, и его боятся все другие звери, потому что думают: он человек?

Он не человек. Слухи ходили: для него смерти нет.

Съешь кусочек мяса Белоухого Зверя — и станешь бессмертен, как он.

Рядом ли здесь, близко ли река Ан-Га-Ра? Она вытекает из священного Озера Бай-Кель и далеко отсюда впадает в объятья ледяного старика Енисея.

Все реки вытекают откуда-нибудь и впадают в другие реки, а те впадают в море. А море соединяется с океаном.

А океан? Исса, ты же знаешь, с кем обнимается океан?

Он шагнул к воде еще ближе. Самая прекрасная бухта Байкала, я пред тобой. Как пред синей иконой. Напоследок помолиться. Боль куда-то улетает. Она птица. И она даст мне крылья свои. Как в Индии синей, где был я недавно, говорят: сбросит тебе перья из крыльев своих царица, птица Гаруда.

Уже не чувствовал плоти. Губы разлепились, и охрипшее горло вытолкнуло любовное, нежное:

— Славься…

Небо сливается с землей. Так заповедано. Все движется к небу. Торжество Света! Сейчас, скоро я пойму, что такое Свет. Я доберусь до него. До его жилища. Я дойду. Доползу. Я… доплыву…

Хорошо, что его разули жестокие, последние, воровские люди, убийцы: он чувствовал землю под раздавленными ногами, боль и свободу, гладкую гальку, острые камни. Становилось жарко. Припекало. Снег подтаивал. Заберег тоже чуть подрагивал снеговой шкурой, подавался под напором мощных лучей, покрывался смешными дырками, становясь похожим на белый деревенский сыр. Исса ощутил босой ногой ледяной плеск волны. Отдернул ногу, поджал под себя, как большая больная птица, засмеялся. Смех был похож на хриплый плач.