Ник Хоакин - Женщина, потерявшая себя

«Отче наш, иже еси на небеси…» — выдохнула она, плывя в пустоте и паря во тьме, как вдруг поняла, — и ее пальцы снова впились в подлокотник, — что соседнее кресло кем-то занято.

Повернув голову, она увидела его, улыбавшегося в сумраке затененного салона самолета. Вот так же застенчиво он улыбался всю жизнь, и эта смутная, робкая улыбка вновь напомнила ей все, что она перенесла в тот день, когда он пришел ее осматривать.

— Папа…

Он накрыл ее руку своей.

— Привет, Кончита.

Смутная улыбка приблизилась к ее лицу.

— Ты хорошо вздремнула?

— Я спала?

— Да, и проспала отличный ужин. Но ничего, сейчас я позову стюардессу.

— Нет, не надо. Я не хочу есть.

Она посмотрела на его руку, лежавшую поверх ее руки.

— Ты возвращаешься назад, Кончита?

Она взглянула ему в лицо:

— Назад?

— Я хочу сказать: назад к Биликену?

Она не сдержала улыбки:

— Да, папа.

— А где он?

— В храме, в китайском квартале.

— Бедняга!

Она высвободила руку.

— А разве это не лучше, чем забытым торчать среди руин?

— Конечно, лучше, девочка.

— Я арендую для него нишу в храме.

— Очень разумная мысль.

— Его подлатали и снова покрасили.

— И сейчас он там, ждет тебя.

— У меня больше никого нет.

— Да, пожалуй, все мы не оправдали твоих надежд, да?

Губы ее задрожали, она отвернулась.

— Кончита, Кончита, девочка моя, не принимай это так близко к сердцу.

Она резко повернулась к нему, и глаза ее сверкнули:

— Почему, папа? Потому что тебе страшно?

— Да, страшно за тебя.

— Нет, ты боишься за себя.

— Ты думаешь — из-за выборов?

— Разве ты не боишься, что я могу повести себя… опрометчиво?

— Мне кажется, ты и так уже ведешь себя очень опрометчиво.

— И поэтому ты сейчас хочешь забрать меня домой, чтобы я перестала мутить воду.

— Я прошу тебя, как дочь, — войди в мое положение.

— Я понимаю, папа, я прекрасно понимаю. Тебе безразлично, где мы и что мы делаем, лишь бы все было тихо, лишь бы не было скандала. Ты готов закрыть глаза на что угодно — лишь бы мы не забывали, что нынешний год — год выборов.

— Нет, девочка, как раз в этом ты ошибаешься. Да, я готов закрыть глаза на что угодно, но не потому, что нынешний год — год выборов, а потому, что я уже слишком стар, чтобы волноваться. Мне важно теперь только одно: сохранить за собой достигнутое.

— Другими словами, тебя не волнует, пострадают ли из-за нас твои достоинство и честь, но мы не смеем лишать тебя твоей власти, твоего положения в обществе.

— Достоинство, честь — я от них давно уже отказался, как и от лошадей. Честь и достоинство, как и лошади, не могли доставить меня к цели с нужной быстротой. А кроме того, честь и достоинство тянули меня совсем не в ту сторону. Мы с тобой, кажется, тоже направляемся в разные стороны. Куда ты стремишься, Кончита? Почему ты вечно сбегаешь?

— Разве ты не знаешь? Я ищу своего отца.

— Но ведь ты не найдешь его в этом твоем китайском храме.

— Где же тогда? В штаб-квартире твоей партии?

Он нахмурился и отвернулся.

— Почему ты так хочешь его найти? — спросил он, помолчав.

Она посмотрела на свои сложенные на коленях руки.

— Потому что я должна знать, кто я. И разве я могу узнать это, если не знаю, откуда я? Когда я была маленькой, когда мы еще жили в старом доме, тогда я знала, вернее, думала, что знала. Там иногда я слышала чей-то голос, передо мной мелькало чье-то лицо. В доме жил еще кто-то — везде были следы его присутствия. Я нашла саблю и старый пистолет, а потом я увидела старую военную форму — она висела возле флага, я обнаружила старые книги и газеты. И тогда я начала создавать в уме образ своего отца. О, он был героем. Но потом я выросла и начала понимать, что говорят люди, что пишут газеты. И теперь я не знаю, кто мой отец: тот ли, из старых газет, или этот — из новых. Но я знаю, что я должна найти его.

Он недовольно усмехнулся.

— Ты не найдешь то, что ищешь, Кончита. Тебе лучше вернуться к своему Биликену и играть с ним в куклы.

У нее расширились глаза.

— Ты там был?

— Да, Кончита. Я знаю, что ты сделала из него — нелепого монстра, постыдное посмешище…

— Но что заставило тебя побывать там?

— Разве ты сама не хотела этого? Разве ты не хотела, чтобы я поехал туда и там увидел, каким ты представляешь себе меня?

— Я вовсе не хотела издеваться над тобой, папа.

— Может быть, ты не издеваешься надо мной и когда сообщаешь всем встречным, что ты тоже монстр? Если это не издевка, то что же?

— Как бы я могла жить в мире зла, если бы не считала и себя злой? И как бы я могла позволить жить другим?

— Но разве мы злы? Нет, не думаю. Когда ты вырастешь…

— Когда я вырасту, когда я вырасту! Мне это говорят всякий раз, когда я что-то для себя открываю. Неужели я должна слышать это всю жизнь? И почему я никогда не чувствую себя достаточно взрослой, чтобы не удивляться тому, что я узнаю?

— Это потому, что ты все принимаешь слишком близко к сердцу и реагируешь чрезмерно бурно, ты…

— Чрезмерно бурно! Папа, ты что… сумасшедший? Или, может быть, это я сошла с ума? Неужели ты потерял способность чувствовать?

— Я потерял способность впадать в ярость.

— И я тоже должна научиться этому?

— Да — научиться принимать вещи такими, какие они есть…

— …и не горячиться по этому поводу.

— Да, и не горячиться.

— Так это и есть «быть взрослой»?

— Послушай, девочка, нельзя всю жизнь тратить на поиски старых сабель и флагов. Тебе нужны герои, а когда ты их не находишь, ты вместо них видишь демонов. Но мы не герои и не демоны. Мы просто люди. И тебе надо научиться принимать нас такими, какие мы есть.

Самолет ревел все громче, и им обоим приходилось повышать голос.

— Но это же еще хуже! — воскликнула она.

— Что? — не расслышал он и наклонился к ней.

— Я говорю — это же еще хуже: принимать вас такими, какими вы кажетесь.

— Потому что тогда выяснится, что мы попросту порочны? — прокричал он.

— Нет, даже не это… Потому что выяснится, что вы просто смешны, просто заурядны…

— Да, я знаю. Твоя мать окажется просто старой глупой бабой, которая все еще гоняется за молодыми людьми, а я — старым ослом, которого она дурачит.

— И ты хочешь, чтобы я воспринимала тебя именно так?

— Может быть, я и в самом деле ничего другого собой не представляю.

— Но в старом доме был еще кто-то!

— Разве ты до сих пор не поняла, что этот «кто-то» всего-навсего Биликен? — крикнул он. — Разве ты не поняла, что он лишь папье-маше, дряхлый шут, идол, списанный за негодностью?

— Что? Я не слышу тебя!

Оглянувшись, она увидела, что люди вскочили с мест и что-то кричат, но из-за рева самолета она не слышала, что именно. В проходе появилась отчаянно жестикулирующая стюардесса. Неожиданно самолет опрокинулся набок, стюардесса пошатнулась, ее швырнуло вперед, огни погасли.