Ник Хоакин - Женщина, потерявшая себя

— Кончита!

— Я здесь, внизу, папа.

— Дай мне руку.

Ее оторвало от пола. Самолет нырнул вниз, потом рванулся вверх, потом опять нырнул и опять взмыл — пол колыхался, словно превратился в жидкость.

— Ты не ударилась?

Она отрицательно покачала головой и прижалась к его груди. Он попытался нащупать ремни ее кресла.

— О папа, не отпускай меня! — вскрикнула она, почувствовав, что ее тянет куда-то прочь. Он схватил ее под мышки и приподнял.

— Тебе надо идти, девочка.

— Куда?

— Иди, сядь на свое место. И пристегни ремни.

Ее руки обвили его шею.

— Нет, папа, нет! Позволь мне остаться здесь! Не отпускай меня!

— Так надо, Кончита.

— Но ведь ты сам сказал, что я должна научиться принимать тебя таким, какой ты есть…

— А теперь я говорю тебе, что ты не должна.

— Но… но я не могу, я не имею на это права…

— Наверное, это мы не имели права лишать тебя иллюзий.

— Ах, какое это имеет сейчас значение?

— Огромное. Если твой путь ведет тебя к гибели, иди ей навстречу, но при этом бунтуй. В отличие от меня не теряй способности впадать в ярость. Принимай все близко к сердцу, горячись и огорчайся и не соглашайся признавать нас такими, какие мы есть, — не надо. Даже сейчас! Бунтуй против нас, бунтуй — даже сейчас!

Он оторвал ее руки от себя и вновь попытался приподнять ее.

— О папа, не издевайся надо мной! Я хочу заключить с тобой мир.

— Я не издеваюсь над тобой, Кончита, и ты не должна заключать с нами мир.

Как только он отпустил ее, самолет содрогнулся и рассыпался на множество частей; сверкающие обломки кружились вокруг, а ее нес в пространстве поток воздуха, плотного, холодного и прозрачного, как лед; ветер пронзительно выл, обрушиваясь на нее с такой силой, что она чувствовала, как ее плоть отрывается от костей; барабанные перепонки лопнули со звоном, как крохотные кристаллики, острая боль заставила ее поднять глаза, и она увидела над собой искаженное лицо отца, увидела, как его тело вытягивается, будто резиновая тесьма, становится все тоньше и тоньше, а на лице застывает страшная гримаса и тонкие пальцы конвульсивно сжимаются в предвкушении смерти, ниспосланной воздухом.

Подъем кончился, и теперь перед ней лежала дорога, такая же прямая и ровная, как лучи фар, а небо наверху расчищалось. Справа возвышалась высокая — выше уличных фонарей — стена скалы, слева был обрыв, переходивший в террасы рисовых полей, терявшихся во тьме. Впереди виднелся утес, на котором стоял похожий на улей монастырь, излучавший свет и загораживавший небо, и его яркие окна становились все шире по мере того, как она приближалась.

Дорога тускло блестела в пустой ночи, плоская и широкая, как теннисный корт.

У подножия прилепившегося сбоку утеса стоял столб с двумя фонарями — он отмечал развилку, откуда одна дорога продолжала виться вокруг скалы, а другая шла прямо на утес.

Под светом этих фонарей она свернет на вторую дорогу, проедет сквозь тьму короткого узкого каньона и окажется на вершине утеса, а весь Гонконг засияет у ее ног ожерельем разноцветных огней. Сбавив скорость, она посмотрит вниз на верхушки деревьев, выглядывающие из-за края утеса. «Ягуар» остановится у монастырских ворот, она выйдет из машины и ударит в висевший на воротах колокол; отворится маленькая калитка, и служка проведет ее в комнату для посетителей. Она сбросит меха на кресло, сумочку положит на стол, достанет сигарету, прикурит и, обернувшись на звук шагов, увидит рядом с собой монаха в белой сутане — старого священника с лучистыми глазами.

— Итак, вы пришли?

— Где падре Тони?

— Вы хотели меня видеть?

— Я просила о встрече с падре Тони.

— Сядьте, дитя мое.

— Пожалуйста, скажите мне, где падре Тони?

— И погасите сигарету.

Не отрывая взгляда от монаха, она попятится назад, наткнется на кресло и упадет в него, утонет в нем; сигарета выпадет у нее из пальцев. Скрестив руки под наплечником, странный монах подойдет к противоположному краю стола. Может быть, это и есть тот «священник постарше», о котором говорил падре Тони? Под его пронзительным взглядом в ней оживут детские страхи тех ночей, когда по улицам бродили три ведьмы.

— Итак, вы здесь.

— Да, падре.

— Готовы ли вы исповедаться в своем грехе?

— В грехе?

— Да, в том очень тяжком грехе, что вы совершили.

— Я говорила людям неправду, но я не знала, что это неправда. Я не лгала намеренно. Я просто сама не знала, что делала.

— В прежние времена, дитя мое, ведьм сжигали именно за подобные дела.

— Ведьм?

— Они, как и вы, отвергали власть и авторитеты. Они, как и вы, поклонялись только своему кумиру.

— Но я ничего не отвергала, падре! Ничего и никого!

— Вы отвергли своего отца, и свою мать, и своего мужа — людей, которым закон дал власть над вами.

— Но это не я отвергла их — они отвергли меня.

— И вместо них вы сотворили себе кумира, монстра, которому вы поклонялись.

— Но ведь они все погрязли в пороке, падре!

— Они просто люди, дитя мое. И если на этом основании мы отвергнем всю мирскую власть, нам придется отвергнуть вообще все: брак, правительство, общество, семью, государство, церковь. Нам придется упразднить весь мир. Это вы предлагаете?

Она в отчаянии оглядит длинную комнату, черные и белые плитки на полу, голые стены и высокие окна, сквозь которые, как звезды, поблескивают огни Гонконга, и, не найдя спасения, вновь переведет взгляд на странного монаха, белой глыбой возвышающегося перед ней и сверлящего ее жесткими, ясными глазами; она поникнет в кресле, бессильная в своих жемчугах, перчатках и красном платье, и руки ее беспомощно повиснут.

— Я не предлагаю ничего упразднять, падре. Я хочу только, чтобы меня оставили в покое.

— С вашим идолом?

— Нет, его мне тоже пришлось отвергнуть.

— А вдруг вы обнаружите, что он вас не отверг?

— Что вы хотите этим сказать, падре?

— Ваша любовь могла пробудить в нем страсть.

— О падре, бедный Биликен всего лишь папье-маше!

— Уже нет. Вы вдохнули в него жизнь.

— И потом он там, далеко.

— Он настигнет вас где угодно.

— Неужели мне суждено вечно убегать от чего-то?

— Да — до тех пор, пока вы не примете мир сей таким, какой он есть.

— Но зачем мне его принимать? Вы ведь отреклись от него?

— Когда я вступил в орден, я отрекся от мирской суеты, но не от самого мира и надеюсь, что со временем смогу относиться к нему отстраненно, без страха и ненависти. Каким бы грешным ни был этот мир, и именно потому, что он грешен, только в нем люди могут обрести спасение. Но вы, дитя мое, отказались от надежды на спасение в этом мире. Вы отреклись от него, как то делали ведьмы.

— А разве это так уж плохо, падре? О, поверьте мне, я вовсе не плохая!