Аугусто Бастос - Сын человеческий

Единственный раз Мария побывала у Доктора в ранчо — и это было в последний вечер его пребывания в деревне.

Она не знает, почему все это случилось. И тогда не знала и, видно, никогда не узнает.

Из всей коллекции Доктора уцелела только фигура святого Игнатия. Когда она упала со скамейки, у нее вылетело дно, в образовавшемся отверстии зияла черная пустота. Судя по весу статуи, Марии Регаладе всегда казалось, что она была вырезана из целого куска дерева. Впрочем, теперь ей это было безразлично. Ее все время мучил один вопрос: почему Доктор пощадил святого Игнатия, порушив остальные скульптуры? Все это было загадкой. Впрочем, она и не хотела ее разгадывать. Она хотела жить в состоянии дурмана, завладевшего ее умом и сердцем, но не притуплявшего надежды на возвращение Доктора.

На следующий день после бегства Доктора Мария Регалада снова пришла в его ранчо и в одной из щелей в полу нашла перепачканную землей золотую монету. Ей показалось, что человек, изображенный в профиль на монете, похож на Доктора, только с бородой. Мария оттирала монету до тех пор, пока та не засверкала на солнце, а потом спрятала ее у себя на груди.

Первыми, кто стал сокрушаться по поводу исчезновения Доктора, были прокаженные.

Вскоре вся деревня перебывала у него в хижине, и все воочию увидели учиненный им разгром.

И вот тогда Доктора объявили еретиком, который поснимал головы святым в припадке гнева или безумия, сродни тому, которое охватило его в поезде, когда он решил выбросить из окна ребенка.

Никто, однако, не смел худо отзываться о Докторе.

— Я говорил, что он не выдержит… — замечал судья, когда собиралась поредевшая к тому времени компания его приятелей.

Во всей этой истории скрывалось нечто непонятное. Народ в Сапукае по-прежнему считал Доктора неплохим человеком. Его облик еще не изгладился из памяти, люди помнили то хорошее, что он им сделал, но и не могли забыть о его безумстве в последние дни. Это безумство, наверное, и переселилось в собаку и в Марию Регаладу, но в девушку — на особый лад. Мария ни с кем не разговаривает, посвящает в свои дела одних мертвецов да собаку, когда в утренней дымке та возвращается от дона Сосы с корзинкой в зубах.

Вокруг покинутой хижины Доктора толпятся прокаженные. Они идут к ручью напиться холодной воды. Кроме них, никто не нарушает безжизненного покоя, застывшего над черной землей Коста-Дульсе.

И только разбитый вагон продолжает двигаться все дальше и дальше. Совершенно непонятно, как это он без рельсов катится по растрескавшейся, умирающей от жажды равнине. Может, это и есть тот самый вагон, из которого несколько лет назад силой высадили Доктора на красный перрон Сапукая и бросили среди развалин?

Целое утро я, обливаясь потом, старался втиснуть ноги в башмаки. В те долгие дни, когда я был свободен как ветер, камни набивали мне мозоли на пятках, колючки в лесу расцарапывали колени в кровь, корневища, плавающие по реке, сдирали кожу, — все снесли мои бедные ноги. Теперь вольные дни подходили к концу (всему на свете приходит конец), и я не знал, радоваться этому или печалиться.

Я надел носки. Снова их снял. Все равно ноги были больше новых башмаков. Собственно, «новых» только для меня, потому что купили их на распродаже подержанных вещей, но они были первыми башмаками в моей жизни и противились мне так, словно их сшили из кожи норовистого буланого скакуна. Я выбивался из сил, а они по-прежнему капризничали и не поддавались. Нужно было только послушать, как они жалобно скрипели, понюхать, как от них разило танином, посмотреть, как они отвергали мои ноги, которые я трижды мыл на кухне золистой пеной и водой, настоянной на ветках акации. Я тер ноги чуть не до колен. Но ни черный гуаякан, ни жавель не свели покрывавшую их кору. Пятки я даже скреб точильным камнем. Оставалось только обрубить пальцы. Вообще-то, ноги уже стали белее и даже поменьше, но все еще не помещались в башмаках. Тогда пришла Руфина и вымыла их водой с крахмалом, после чего они наконец влезли в ботинки, и те перестали жалобно поскрипывать.

Днем все отправились на станцию. Я шел впереди, высоко поднимая ноги, чтобы больше блестели башмаки, а я меньше думал о горькой разлуке с теми, кто молча шествовал позади меня — с папой, мамой, сестрами, со старым Донато, который нес на плече кожаный чемоданчик, и Руфой, державшей в руке корзинку с продуктами. Она сама зажарила мне курицу.

Работы по восстановлению завода прекратили. Не удавалось раздобыть оборудование, так как мировая война разорила и заморские края, хотя некоторые и говорили, что она кончилась. Стояла гнетущая тишина, и потому окружающие предметы казались больше, а переживания — глубже. Я шел по насыпи и думал, что приятно щеголять в новых ботинках, несмотря ни на что. Беда заключалась лишь в том, что впереди меня ждала столичная школа, куда каждый день нужно будет ходить обутым и причесанным.

— Хочешь поступить в военное училище, — говорил мне папа, — нужно окончить шесть классов. Даже чтобы стать военным, нужно учиться.

У нас в Итапе было только три начальных класса. Собственно, это была та самая деревенская школа, которую выстроил еще Гаспар Мора: небольшой домик с двускатной крышей и резными подпорками.

Мое непоколебимое желание любой ценой стать кадетом очень огорчало маму.

— Оставь его, — ворчливо замечал папа, словно хотел сказать: «Пусть испытает солдатчину на своей шкуре». — Страна — это большая казарма, военным в ней живется лучше, чем остальным.

— Да, но ведь каждые два года революция! — сетовала мама и смотрела на меня так, будто я уже стоял под ружьем.

— В каждой революции погибает больше штатских, чем военных. В конце концов не понравится — бросит. Учился же я в духовной семинарии. Сдуру, конечно, поступил туда, но разве тонзура помешала мне быть хорошим земледельцем? Надо смотреть на вещи здраво. Там видно будет. Пусть поступает как хочет.

Я украдкой прислушивался к их спорам. Но кадетский мундир — голубой с золотыми галунами, форменная фуражка и маленькая шпага затмевали собой все на свете. Чтобы получить их, надо было преодолеть трудный путь: поступить в школу, уехать в незнакомый город по железной дороге, по тем самым путям, которые на моих глазах, шпала за шпалой, прокладывались вдоль деревни. Как раз на открытие этой дороги и прибыли кадеты из военного училища. Они эскортировали президента и его свиту. Поезд был украшен знаменами, венками из пальмовых ветвей. Вытянувшись по команде «смирно» и выпятив грудь колесом, стояли на платформах щеголеватые молодые люди. Им аплодировали больше, чем самому президенту. Та же сцена повторилась по возвращении президента из Вилья-Энкарнасьон.