Аугусто Бастос - Сын человеческий

Важнейшей особенностью творческой манеры Аугусто Роа Бастоса является революционное истолкование мифологических и евангельских образов. Он продолжает утверждать принципы «завербованной литературы» и превращает литературные произведения в средство борьбы. Подлинный герой романа — рабочий Кристобаль Хара, которому его товарищи дали ироническое прозвище «Кирито» (на гуарани — Христос). Это настоящий народный вожак, руководитель одного из многих партизанских крестьянских отрядов начала 30-х годов. Он уже не верит в мифы, хотя жадно впитывает богатый житейский опыт индейского вождя Канайтй. В ответ на упреки Сальюн, этой парагвайской Марии Магдалины: «…Тебе никого и ничего не жалко…» — современный Христос отвечает: «Я выполняю свой долг… То, чего не может сделать человек, никто не сделает». Ответ бунтаря, богоборца, но ответ, доступный пониманию религиозного крестьянина, ответ, помогающий последнему стряхнуть путы покорности и подняться на борьбу за утверждение своего человеческого достоинства.

Роа Бастос отдает дань идеалистической мелкобуржуазной концепции так называемого революционного мифа. Устами Мигеля Беры, интеллигента, одетого в военную форму, писатель выражает искреннюю веру в социально-организующую роль мифа. «Для этих людей имеет смысл только такое будущее, которое своими корнями уходит в прошлое и обладает его притягательной силой. Они не думают о смерти. Они живут сиюминутным делом. Их соединяет страсть, обуревающая в данный момент, страсть, которая выводит их из мирка чисто личных интересов, связывает с каким-то общим делом, пусть даже неосуществимым, но бескорыстным».

После того как потерпела неудачу попытка разрушить традиционное общество усилиями рационально мыслящих, но изолированных от народа мелкобуржуазных революционеров, писатель стремится проложить дорогу к обездоленным массам крестьян через привычные евангельские представления, слитые с индейскими легендами. Согласно этой концепции призыв к восстанию, облеченный в форму то ли евангельской притчи, то ли индейской легенды, может вызвать стихийный бунт крестьян, если те поверят новому пророку. Эти богостроительские нотки, поэтизация бунта в известной мере обусловлены отсталостью Парагвая, властью отживших представлений и образов над коллективным сознанием крестьянства и даже части интеллигенции. Но запас жизненных наблюдений автора оказывается все же сильнее, богаче этой философско-социологической схемы: он заставляет Роа в конечном счете поломать эту схему. Его герои выбирают не «путь бога», а «путь человека». Христос для них не бог, а пример революционера, каким он был, скажем, у А. Блока. И это подчеркнуто лишний раз даже названием романа.

Строй образов и стиль романа претерпевают заметную эволюцию. На смену Христу патриархального Парагвая, музыканту и скульптору Гаспару Море (прообразом послужил поэт Ортис Герреро, который первым начал записывать народную музыку в Парагвае), приходит мессия современности — рабочий, атеист, верящий в разум и силу человека труда и поднимающий этого человека на бой и с природой, и с эксплуататорами, и со штрейкбрехерством, трусостью, себялюбием — со всем наследием прошлого.

Роман выглядит как серия фресок, раскрывающая драму парагвайского народа. Перед глазами читателя проходят сто пятьдесят лет, последовавшие за провозглашением независимости Парагвая, хотя действие романа развертывается на протяжении немногим более трех десятилетий XX века. Чередование этих фресок отображает постепенное высвобождение человека из-под власти мифа.

«Сын человеческий» открывается картинами из жизни парагвайской деревни, пребывающей во власти мифов. Крестьяне, вчерашние рабы и вольноотпущенники, трепещут перед оборотнем. Ягуаретё-Ава, человеком-ягуаром. Они боятся очаровательного кудрявого карлика Ясй-Ятерё, который якобы крадет детей и пьет кровь заблудившихся в сельве путников, и думают, что этот карлик — бог, олицетворяющий плодородие и красоту, дающий начало всему живому. Они искренне верят, как верили тысячи лет назад их предки, что именно белолицый бородач Суме обучил людей добыванию огня, земледелию, гончарному делу. Они надеются, что Суме когда-нибудь возвратится, как обещала легенда, и восстановит справедливость на земле. Надежды их дедов обманули испанские завоеватели, которые поработили индейцев от имени святого Фомы, превратили их в крепостных ордена иезуитов. Их отцы поверили диктатору Хосе Гаспару Томасу Родригесу де Франсиа (1756–1840), который возглавил независимое парагвайское государство, но не избавил народ от жестокой эксплуатации местных помещиков и бюрократов. А сами они стали жертвой новых белолицых завоевателей, всевозможных томасов — владельцев английских и американских компаний, которые вторглись в Парагвай и подвергли его грабежу. Даже восставая против поработителей, как это делает Макарио Франсиа, они уповают не столько на свои силы, сколько на божью благодать. Этому миру мифа созвучен многоплановый стиль повествования, аллегоричный, изобилующий недомолвками, намеками, символами. Многие сцены и персонажи как бы светят отраженным светом, светом Евангелия и древних индейских легенд.

Но вот вместо доверчивого Макарио на сцену выходит новое поколение парагвайцев. На горьком опыте отцов и своем собственном оно убеждается, что роль Суме призваны сыграть они сами. Несправедливая война с Боливией, война в Чако, опалила, а кое у кого и выжгла душу. Предельно ясно оценивают войну ее ветераны Корасон Кабраль и Иларион Бенитес. «Наше счастье, что кончилась эта проклятая бойня», — говорит первый. «Защищать отечество! Мы защищали земли гринго! Отечество — это и мы тоже. А кто нас теперь защищает?» — гневно спрашивает второй.

В самом деле, хотя столкнулись Парагвай с Боливией, но руками парагвайцев воевали капиталисты Англии, Франции и Аргентины, а боливийское правительство отстаивало интересы монополий США и Германии. То была война из-за пустынной, безлюдной, но богатой нефтью области Чако. На ней беззастенчиво наживались капиталисты и армейская верхушка. Аргентино-английская фирма Касадо, например, получала от парагвайской казны за каждый поезд, прошедший по Чако на фронт, — восемьдесят тысяч песо. Долги правительства одной только этой фирме за годы войны выросли с пятидесяти миллионов аргентинских песо до трех миллиардов. Командующий парагвайской армией Хосе Феликс Эстигаррибиа был пайщиком фирмы Касадо.

Война закончилась победой Парагвая, но обошлась обеим странам в двести тысяч убитых и тяжелораненых. Официальные историки и литераторы Парагвая не любят касаться этой оборотной стороны медали.