Аугусто Бастос - Сын человеческий

— Карай гуасу [8] Карай гуасу — повелитель (гуарани). приказал снести дома богачей и срубить деревья. Хотел видеть все вокруг. Днем и ночью. Чтобы не укрылось ни одно движение, ни один помысел противников, продавшихся проклятым бразильцам и аргентинцам, которые неустанно злоумышляли против него, старались его погубить. Они были подобны болоту, которое грозило поглотить нашу страну. Вот за это карай гуасу и преследовал их. Засыпал болото землей.

Мы не понимали толком, о чем говорит старик. Но грозный лик всемогущего, как сама судьба, повелителя, недреманным оком озирающего округу, вырисовывался перед нами на фоне ночного неба.

— Он и спал-то вполглаза. Никому не удавалось его провести.

И мы видели мрачные подвалы, где томились заживо погребенные узники, вздрагивающие во сне под проницательным, сверлящим взглядом карай гуасу. Мы тоже вздрагивали от ужаса, слушая рассказы о повелителе, но они не внушали нам ненависти к его тени.

Мы видели, как он скачет вечером по безлюдным улицам; спереди и сзади его прикрывают отряды телохранителей, с саблями и карабинами. Серебряное седло, обтянутое алым бархатом, серебряная кобура, голова в огромной треуголке гордо запрокинута. Он гарцует на гнедом скакуне, сильные руки натягивают поводья, он мчится бешеным галопом сквозь сумеречную тишь, закутавшись в черный плащ на кроваво-красной подкладке, из-под которого видны только серебряные стремена да ноги в белых чулках и лакированных туфлях с золотыми пряжками. Его лицо с острым профилем хищной птицы вдруг поворачивается в сторону дверей и окон, наглухо закрытых, как могилы, и хотя с тех пор прошло много лет, слова старика на нас действуют так, что мы прячемся друг за друга, пытаясь укрыться от горящих, точно угли, заглядывающих нам прямо в душу глаз карай гуасу, который скачет на коне, бряцая оружием.

Сочельник. День рождения повелителя. Пласа-де-Армас, огромный дом… Несметное множество мигающих свечей освещает темную галерею. Повелитель в голубом сюртуке, белых лосинах и при шпаге собственноручно раздает милостыню детям бедняков, чуть ли не прямо над головами узников, заточенных в подвалы. Дети ставят теплящиеся свечи и в награду получают из всемогущих рук медные монетки. Капли света — вот все, что они могут подарить повелителю в знак благодарности и неизбывного страха.

Макарио избегал произносить слово «страх», но мы и без того ясно представляли себе, как мрачный святоша в голубом сюртуке испытующим взором прощупывает склонившихся перед ним оборванцев, не таится ли в них проказа заговора, нет ли хоть малейшей крупицы неповиновения или ненависти.

— Никому не удавалось его обмануть.

Не удалось это и отцу Макарио, мулату Пилару, единственному слуге, которому доверял повелитель.

— Карай гуасу любил моего отца, как родного сына, — как-то раз сказал нам старик. — Отец сам пробовал хозяйские кушанья, чтобы удостовериться, не подсыпано ли в них яду. Когда приступ ревматизма надолго уложил карай гуасу в постель, мой отец Пилар отправился в Итапуа и Канделарию за лекарствами, которые прописал повелителю французишка, сидевший в тюрьме Санта-Аны. Отец взял с собой в поездку и меня. Снадобья поставили карай гуасу на ноги. Мой отец был на седьмом небе от счастья, но я отравил ему всю радость. — Старик опустил голову на грудь и некоторое время молчал, предаваясь воспоминаниям.

— Как же это случилось, таита [9] Таита — ласковое обращение к старшим. Макарио? — набравшись смелости, полюбопытствовал я.

— В тот вечер, — пергаментные веки Макарио дрогнули, — в тот вечер я увидел золотую унцию на столе у карай гуасу. Повелитель в первый раз вышел погулять после болезни. Я не устоял перед соблазном. Схватил монету. Ладонь моя сразу же почернела, запахло горелым мясом: карай гуасу нарочно раскалил монету на жаровне. Я отшвырнул унцию в сторону и бросился бежать. Вернувшись с прогулки, карай гуасу распорядился меня позвать и велел показать руку. Ожоги на ней говорили и о моей вине, и о понесенном наказании. Но повелитель приказал моему отцу дать мне пятьдесят розог в его присутствии. Отец мой, покорно взяв гуайявовый прут, вымоченный в соленой воде и уксусе, принялся бить меня, отсчитывая удары. Я долго терпел и не плакал, потом, в полуобморочном состоянии, поднял глаза на отца и увидел на его побелевшем лице выражение такой боли, которая не уступала моей. Я был его самым любимым сыном. Спустя некоторое время отец дал пинка Султану, собаке, которую карай гуасу обожал. Повелитель приказал схватить отца и отдать в руки тюремного палача, и тот тем же самым гуайявовым прутом всыпал ему сто ударов. Отец, казалось, совсем обезумел. Через несколько дней он повздорил с надзирателем. Говорят, тот первым взъелся на отца. Тогда карай гуасу велел казнить моего отца вместе с заговорщиками, сидевшими в тюрьме. Он любил его, как родного сына, но не хотел простить измены. А отец не был изменником. Он умер по моей вине: все его несчастья начались с кражи проклятой унции, с черной язвы на моей ладони. Всех нас, двенадцать сыновей Пилара, сослали в самые глухие уголки страны. Я пришел сюда и остался тут жить вместе со своей сестрой Марией Канделарией, матерью Гаспара, того, что потом стал музыкантом и мастером музыкальных инструментов.

В тот вечер мы узнали, что Макарио Франсиа приходится Гаспару дядей. Но о своем племяннике старик больше не проронил ни слова,

— А ну-ка, покажите свои ладони? — неожиданно сказал он.

Мы с силой сжали тонкие пальцы в кулачки, хотя старик ничего не видел. Он протянул правую руку. Она была почти прозрачной. Между складками морщинистой кожи чернел глубокий шрам.

— Смотрите, чтоб такое не случилось и с вами! Я всю жизнь расплачиваюсь за это. А пожил я немало.

Он завораживал нас своими рассказами.

— Незадолго до Великой войны [10] Великая война (1864–1870) — война между Парагваем и Тройственным союзом (Бразилия, Аргентина, Уругвай). я отправился к большому доктору в Санта-Ану за снадобьями. Моя сестра очень сильно заболела. В крови у нее хворь поселилась. Только я напрасно проездил. Вот раньше, за двадцать лет до того, ездил я с отцом к доктору, и мы достали лекарство для карай гуасу. А тут не повезло. Французишка тоже хворал. Так мне сказали. Три дня ждал я у его дома, думал, выздоровеет. Ночью его выносили на галерею в кресле. Мы видели, как он спит при свете луны, белый, спокойный, толстый. В последний вечер какой-то пьяница ходил взад-вперед перед больным и все здоровался с ним. Пьяный сердился и кричал громче и громче: «Добрый вечер, господин Бонплан! Слава пречистой деве Марии, господин Бонплан!» А под конец просто обругал его. Но большой белый доктор продолжал спать и даже не шелохнулся. Пьяный не стерпел такого презрения, выхватил нож, ворвался на галерею и заколол доктора. Я бросился на него и отнял нож. Собралось много народу. Тогда нам сказали, что большой доктор уже три дня, как умер. Пьяница пырнул ножом набальзамированный труп, который на ночь выносили проветривать. А по мне, так доктор умер второй раз… Когда я вернулся в Итапе, сестра моя, Мария Канделария, уже поправилась. Чтобы она совсем выздоровела, я положил ей под подушку нож того пьяницы, который пырнул труп большого доктора.